Сюрреализм и грёзы сомнамбулизмаДавненько я хотел совместить материалы из двух определенных текстов. И вот такая возможность предоставилась.
История экспериментов с гипнозом полна скрытых нюансов. И не всегда есть возможность проследить точную временную последовательность.
Данный материал действительно относится к истории гипноза. К истории гипнотических экспериментов. Причем таких экспериментов, описание которые вы не найдете в общеизвестной литературе. По ряду причин.
По поводу источников. Основной материал взят из книги психиатра А.Г.Данилина, посвященной тематике LSD. Но, поскольку, книга оказалась излишне философской, и вышла из круга медицинско-направленной литературы, то была запрещена. Как говорится — ибо нефик. Думать и философствовать в медицинской литературе низзя, нужно следовать заранее очерченным границам. А.Г.Данилин понял свой прокол, и, заменив предисловие, переиздал книгу под другим названием, более общим, более философским. Поэтому, кому интересен бумажный первоисточник, ищите книгу в продаже под новым названием: «HOMO SERVUS. ЧЕЛОВЕК ЗАВИСИМЫЙ».
Второй источник, вернее первоисточник — это тот самый текст, на который ссылается в своей книге А.Г.Данилин — это эссэ основателя сюрреализма Луи Арагона. Здесь я просто совмещаю два текста. Интересующиеся историей гипноза, думаю, оценят
Материал из Главы 6 — «Предшественники психоделической революции»«Источник» для вдохновения искали в «помутнениях человеческого разума». Гипноз, например, представлялся сюрреалистам вполне оправданным инструментом для этих целей.
В 1922 году группа художников проводит эксперимент, который в текстах сюрреализма называется «Сны». В один из сентябрьских вечеров член группы Рене Кревель подвергается экспериментальному гипнотическому сну, о чем и извещает своих друзей, которые решают проводить совместные сеансы гипноза. Они проходят в студии Андре Бретона, в доме № 42 по улице Фонтен. На первом этаже дома — кабаре «Рай и ад»; в доме напротив — еще одно, с названием «Небытие».
В экспериментах будут участвовать все художники, но героем опытов с гипнозом станет поэт Робер Деснос. Введенный в гипнотическое состояние, Деснос будет говорить, писать, рисовать и разговаривать с окружающими.
Вот как Арагон вспоминает о Десносе в «Волне снов»:
«В кафе, в шуме голосов, при ярком свете и толкотне, Роберу Десносу достаточно было закрыть глаза, и вот он уже говорит, и среди пивного дыма словно вдруг обрушивается на головы, с пророческим грохотом и клокотанием, Океан… Из неведомой, кромешной глубины исходят эти откровения; в них чувствуется революционер, древний фанатик, апостол…»
Гипноз это или самогипноз — во всяком случае, игра становится уже серьезной. Серьезной настолько, что покончить со всем этим Бретон решает в конце 1923 года. Причиной послужило следующее: во время одного из сеансов Деснос в сонном трансе схватил нож и бросился с ним на Элюара, и Бретону с Максом Эрнстом остановить его удалось с трудом.
«Как правило, в таком состоянии Деснос становился крайне агрессивным. Часто повторяемые опыты приводят к постоянному раздражению и крайней возбудимости. Испытуемые худеют. Их сон длится все дольше. Они не хотят, чтобы их будили. Засыпают, если видят, что кто-то спит; и во сне продолжают двигаться, ведут себя, точно они из какого-то иного мира. Иногда приходится вырывать у них из рук нож. Губительные физические последствия и то, что почти невозможно в обычных условиях вывести из подобного каталептического состояния, — все это заставляет по-иному взглянуть на необыкновенный эксперимент; и уже те, кто вчера еще, небрежно облокотившись на перила, взирали на происходящее, — сегодня настоятельно требуют прекращения», — записывает Арагон.
Поразительно, но с Десносом происходит то же самое, что и со многими медиумами и спиритами. В своем «гипнозе», который сегодняшний психолог определил бы как аутогенный транс (или спонтанную медитацию), художник пытается расширить границы личности, выйти за пределы обычного восприятия. Взамен — получает истощение и вспышки немотивированной агрессии. Бретон прекращает эксперименты, потому что чувствует, куда они ведут, — к подлинному безумию.
Однако публика вокруг всего этого не знает. Для нее лишь важна эта шокирующая новая эстетика «открытого сознания». Постепенно частный художественный идеал становится привычным — сюрреализм становится формой массового сознания.
Галлюцинации, сошедшие с картин и вышедшие из поэтических сборников, скоро буквально оживут под воздействием LSD. К новым зрительным образам привыкают, они перестают казаться опасными.
Кроме того, разумеется, существовали и всегда будут существовать прямые контакты «дионисической» живописи и наркотиков. Дадаисты открыли для культуры Томаса де Квинси с его опийными грезами, а сюрреалисты провели невероятное количество экспериментов не только с гипнозом, но и с марихуаной в качестве средства «открывания» дверей творчества. Современная критика с большой неохотой признает, что в специфических художественных открытиях сюрреалистов «повинны» не только фантазия и сеансы гипноза, но и эксперименты с гашишем, ибогаином и, позднее, пейотой.
Данилин А.Г "Homo Servus. Человек зависимый" Если первые экспериментаторы сюрреализма, число которых не было сначала велико, пустились, в свою очередь, в эту литературную авантюру, то произошло это лишь потому, что они чувствовали себя в силах раскрыть, когда будет необходимо, карты и первыми испытали на себе то великое очарование, что исходило из глубин подсознания.
И они преспокойно занимались всем этим, потому что все благополучно хохотали над их баснями. Но представить всю глубину пропасти, у края которой они раскинули свой лагерь, открыть глаза на сияние, что исходит от невзначай открытого ими небесного тела, пересекающего горизонты, заставило их то, что сюрреализм стал оказывать непредвиденное влияние на их жизнь.
Они бросились в него, как бросаются в море, и, совсем как обманчивый морской простор, сюрреализм уже грозил унести их в открытый океан, который бороздят акулы безумия.
Я часто думаю о том человеке, который первым собрал крошечные чувствительные пластины, графит и куски медной проволоки, думая, что таким образом сможет записать голосовые вибрации; но едва только аппарат оказался собранным, как заговорил человечьим голосом. Так случилось и с первыми сюрреалистами: стоило им достичь верхней границы усталости от злоупотребления тем, что они считали безобидной игрой, как перед ними стали являться чудеса, великие галлюцинации, которые сопровождают религиозное опьянение и прием наркотических веществ.
Мы собирались в то время по вечерам и, уподобясь охотникам, писали картину прожитого дня, отчет о тварях, которых выдумали, о фантастических растениях, покоренных образах. Став добычей акселерации, мы проводили все больше и больше часов за этими упражнениями, которые открывали нашему взору чудесные земли в нас самих.
Нам нравилось созерцать, как нарастает наша усталость, как мутится плененный ею разум. Потом заявили о себе чудеса. Поначалу каждый из нас решил, что стал жертвой некоего особенного расстройства, и принялся с ним бороться. Но вскоре все прояснилось. Все происходило так, будто разум, дойдя до границы бессознательного, переставал распознавать, где он находится.
Поскольку в нем рождались образы, которые начинали воплощаться в плоть и кровь, образы эти становились материей жизни. И, соответственно, выражали себя в чувственной форме. Они принимали характер зрительных, слуховых и тактильных галлюцинаций.
Мы начали испытывать всю силу воздействия образов. Мы уже перестали управлять ими. Мы стали их добычей, образы завладели нами. Засыпая в постели или на улице, когда глаза наши были широко раскрыты, с расширенными от ужаса зрачками, мы протягивали этим фантомам руку.
Отдых, сюрреалистическая абстиненция положили конец этим явлениям, что дало нам возможность понять то общее, что объединяло эти явления со схожими состояниями, возникающими при приеме химических препаратов: страх поначалу заставил нас прекратить изыскания, которые, однако, вскоре возобновились, поскольку любопытство наше уже не могло удовлетвориться обыденностью.
Идентичность расстройств, вызванных практикой сюрреализма, физической усталостью и приемом наркотических веществ, их схожесть со снами, мистическими видениями, с анамнезом психических заболеваний подтолкнула нас к единственной идее, способной дать объяснение всей совокупности фактов, связать их между собой: существует некая психическая материя, которую из-за схожести галлюцинаций и ощущений приходится рассматривать в отрыве от мыслительного процесса, само проявление которого посредством мысли может считаться лишь как ее частный случай, подобно тому, как она проявляется, предположим, в возможности распознавания ощущений.
Мы испытывали эту психическую материю через проявление конкретной ее силы, через ее способность обретать плоть. Мы были свидетелями, как эта материя переходит из одного состояния в другое — и именно эти трансмутации убедили нас, что она действительно существует, — и сумели предположить, каковы ее свойства. Например, перед нами вербальный образ, случайно запечатленный на бумаге; он мог и не оказаться на ней, но вот он достигает наших чувств, теряет свое вербальное воплощение и приобретает те феноменальные возможности, которые мы и не мыслили достичь запечатленными, а не придуманными нашей фантазией.
Все теперь убеждало нас, что нечто происходящее в нашем сознании и плоти происходило лишь потому, что мы прибегли к этому парадоксальному виду деятельности, который неожиданно оказался нам доступен. Итак, представив нечто подобное нашему опыту, любому ощущению, любой мысли настолько, что может даже навести на нее критику, мы поняли, что это — слово.
Мы нашли в сюрреализме его блестящее воплощение — неограниченный номинализм, и эта материя мысли свелась для нас к простому словарю, ибо нет мысли без ее словесного воплощения. Весь сюрреализм зиждется на этом предположении, которое, уже весьма обветшав, встречает, тем не менее, больше недоверия со стороны реалистов, чем те расплывчатые суждения, не однажды уже опровергнутые наукой, что приводят их авторов в некий дождливый вечер в Пантеон, чтобы упокоиться под его сводами.
В глубине наших рассуждений пребывало неясное сентиментальное ощущение сверхре- ального, нечто вроде предвкушения пропасти, куда мы несемся, тогда еще неопределенной, неназванной. В один прекрасный день фантом оторвался от своего остова и ринулся вверх. И долго нам было не прийти в себя после этого раздела тьмы.
Число сюрреалистов увеличивалось. Это были молодые люди, жаждавшие опьянения как забытья, они стремились к нему до умопомешательства, до отказа от самих себя — состояние это, впрочем, имеет большую притягательную силу, и они не оглядывались назад, в прошлое, где догорали еще уголья манифестаций и криков. Прежде всего они пускались во все тяжкие, им было невмоготу ждать. Нужны были специальные обстоятельства, как кольцо на пальце встречной женщины, как рисунок на стене зала ожидания, чтобы сюрреалистическая идея приняла неожиданный оборот.
Это-то и произошло на морском побережье, где Рене Кревель повстречал женщину, которая научила его погружаться в гипнотический сон, походивший скорее на сомнамбулическое состояние.
Что за восхитительные речи полились из его уст! Сюрреалисты погружались в сон, как в моровую язву, это была настоящая эпидемия. Многие из них, с точностью исполняя выдуманный ими же протокол, обнаружили в себе такие же способности, и к концу 1922 года — обратили ли вы внимание, как конец года способствует великим откровениям? — семь или восемь человек из них жили лишь ради этих мгновений забытья, когда при погашенном свете они начинали плести свои бессвязные речи, как утопленники, извлеченные из воды.
Забытье отвоевывало у бодрствования все большие территории. С каждым днем эти люди хотели длить и длить подобные мгновения сна. Если произнесенные во сне речи пересказывались им, они приходили в возбуждение. Они спали всюду, где могли. Теперь уже нельзя было нарушить установленный ритуал. Они спали в кафе, среди шума людских голосов, среди толчеи, при ясном свете дня.
Стоило только Роберу Десносу закрыть глаза, как он начинал говорить, он говорил посреди бокалов и блюдец, и все Океаны мира со страшным грохотом пророчествовали в его речах, и как хоругвились их испарения. Лишь окликни его те, кто жаждал услышать этого восхитительного сновидца, как начинал звучать его голос, полнящийся магией и предсказаниями, это был голос откровений, Революции, голос фанатика и апостола.
При других обстоятельствах, не предайся Деснос этому увлечению, стать бы ему главой Церкви, основателем города, трибуном восставшего народа. Он говорил, он писал, он рисовал. Вскоре рассказы сновидцев стали сопровождаться некими совпадениями. И не замедлила народиться эра коллективных иллюзий — не приходит ли она всегда вослед собственно иллюзиям?
Постоянные упражнения повергали тех, кто им предавался, в состояние все возрастающего ужасного возбуждения, безумной нервозности. Они начали худеть. Периоды сна становились все дольше. Они не хотели, чтобы их будили. Они засыпали, если видели, что кто-то спит с ними рядом, они вступали между собой в разговор и переговаривались, как жители далекого и слепого мира, они ссорились, и временами приходилось вырывать у них из рук ножи. Воистину опустошительные физические разрушения, а также затруднения, с которыми все чаще сталкивались те, кто видел, как эти подопытные застывали, словно при моровом поветрии, на пороге бодрствования, заставили вскоре тех, кто подвергал себя этим ни на что не похожим опытам, при том, что ни насмешки, ни сомнения не брались в расчет, прервать их на время; тому способствовали и мольбы свидетелей этих каталептических состояний, из которых они пытались вывести волонтеров сновидений.
Тогда критический разум вступил в свои права. Принялись задаваться вопросом, спали они в действительности или нет? В душу к некоторым стало закрадываться сомнение. На игральный стол была брошена карта симуляции.
Что до меня, то я так до конца и не разобрался, что же происходило на самом деле. Разве симуляция не то же самое, что мысль? А то, что мысль, то — реальность. И вам меня в этом не переубедить.
Луи Арагон «Волна грёз». Перевод О.Кустовой