Форум ПСИХОТЕХНОЛОГИЙ и САМОРАЗВИТИЯ

Тайны развития интуиции.



Индивидуальная и групповая ПРАКТИКА. Обсуждения, веб-конференции, совместные ЭКСПЕРИМЕНТЫ.




Кое-что о консультантах...

НЛП, коучинг и тренинги личностного роста - всё, что способствует развитию навыков эффективного социального взаимодействия.

Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:05

Читая своего любимого писателя-фантаста ( а кстати и земляка ) Романа Валерьевича Злотникова, я частенько задавался вопросами. а кто его консультанты... Кое -какие ответы дали поиски в Интернете, встреча с писателем несколько лет назад ( в рамках литературного вечера), крайне неожиданные встречи и разговоры в междугородних поездах моего сына (он работает в Москве ) и Романа Валерьевича ......Вот случаются такие совпадения.
Меня тем более интересовало каким боком он относится к книгам " Проект "Россия"..
Интереные люди оказались его консультанты.
Пётр Гео́ргиевич Щедрови́цкий (род. 17 сентября 1958, Москва) — методолог и политтехнолог. Сын Георгия Щедровицкого, основателя методологии.
Ефим Островский Родился в 1968 году в Москве.

Первый в России частнопрактикующий советник в области управления кризисами, в первую очередь - политическими. Входит в десятку самых высокооплачиваемых специалистов в мире по управлению политическими кризисами и избирательными кампаниями.

Основатель и руководитель "Группы Островского" (ГОСТ) - объединения агентств и частнопрактикующих специалистов, работающих в гуманитарно-технологической парадигме. Основной рабочий профиль ГОСТ - идеологическое конструирование и мета-управление смыслами и мотивациями поведения.

В области стратегических интересов ГОСТ:
широкое распространение гуманитарно-технологических подходов к разрешению конфликтов;
продвижение молодежных элит в разных сферах управления;
защита культурного и языкового пространства российской цивилизации.

ГОСТ находится в отношениях стратегического партнерства с наиболее перспективными молодежными организациями и представителями молодежных кругов России.

Наиболее известные идеологические программы ГОСТ: "Новое поколение: Гадкие Лебеди" (с 1991 года); "Будь русским - покупай русское" (с 1993 года); "Будь русским - говори по-русски" (с 1994 года); "Восток-21; Образы будущего России" (с 1995 года). ГОСТ также ведет ряд образовательных и исследовательскнх программ.

Научный секретариат ГОСТ в настоящее время работает над обобщением теоретических положений политической практики.

Личности интересные. Не менее ....чем взгляды и книги Романа Валерьевича Злотникова.
Поэтому....некоторые их материалы.

Материалы взяты из Интернет -источников, в частности из журнала "Сообщение"
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:11

ЛЕКЦИЯ I. "О ПРЕДНАЗНАЧЕНИИ"

Ефим Островский


21 ДЕКАБРЯ 2000 ГОДА. ОТЕЛЬ «НАЦИОНАЛЬ»





Фрагмент интервью перед лекцией

Корреспондент: Вы летели девять часов из Канады. Устали?

Островский: Нет. Я спокойно переношу перелеты.

Корр.: Через полтора часа у вас лекция в отеле «Националь». Там собирается много народа. Вы обдумывали выступление в самолете?

Островский: Да, последние два часа.

Корр.: Что-нибудь пришло в голову новое?

Островский: Сказать? Я думал о том, что еще год назад проведение антуражной лекции в «звездочном» отеле могло показаться чем-то необычным, своего рода прорывом из академических аудиторий и семинарских залов — в широкий, можно сказать — светский контекст. А сегодня, напротив, это можно принять за некую докучливую избыточность...

Потом я стал размышлять над этими своими ощущениями. И решил, что этот светский стиль несет в себе совершенно определенный смысл. И год, и пять лет назад, и теперь мы шаг за шагом, вновь и вновь преодолеваем то, что называют средовым коммунизмом. Это преодоление — необходимо. Потому что этот средовой, остаточный, наследственный коммунизм — он до сих пор повсюду. От туалетов без дверок в кабинки до привычки к тому, что все хорошее должно делаться в бедном, неопрятном, обшарпанном месте.

И нашему поколению приходится иметь с этим дело. То есть в отличие от тех, кто считает это нормальным, от тех, кто мирится с этим или переживает в связи с этим, мы в связи с этим действуем. Ибо нашему поколению предстоит превращаться в реальную правую силу, которая знает: главные — те, кто делает. Те, кто действу¬ет, — вот кто главные. А действие — это Бизнес. С большой буквы. Этот статус и такое действие требуют своего стиля. И буржуазный антураж — богатый отель, ковры, люстры, солидная мебель, элегантность моей аудито¬рии — этих дам и господ. Это среда, что символически сопутствует Бизнесу — мыслящему и действующему.

Я так решил и, приземляясь в Москве, чувствовал себя куда комфортнее. И, направляясь в этот зал, уже не опасался этой якобы избыточности.

Что же касается более высоких и содержательных вещей, то я буду говорить о них в лекции. Не хочу выговориться сейчас.

Корр.: Скажите. Когда вы десять лет назад размышляли о том, что предстоит преодолеть нашему поколению, вы были уверены, что преодолеем?

Островский: Знаете, целая культура построена на принципе «делай что должен, и будь что будет». С ним отлично сочетается хороший девиз аристократических семей Франции Средних веков: «Без страха и надежды». Все знают про «без страха и упрека». Но порой забывают: были и другие девизы. И среди них: «без страха и надежды». Я читаю это так: вы не боитесь, но и не надеетесь. Просто делаете.

Корр.: Это более бесстрашно?

Островский: Наверное.

Вопрос: Вас действительно волнует тема предназначения?

Респондент № 1: Да, безусловно. Чтобы иметь воз¬можность выбора и при этом неплохо себя чувствовать, надо уметь разбираться в ситуации с собой и с другими.

Респондент № 2: Вопрос о предназначении сопровождает меня все время. Размышление над ним и осознание вероятных ответов формирует мой образ жизни.

Респондент № 3: К тридцати пяти — сорока годам подходишь к пониманию, что все, что было раньше, — это прелюдия к тому, что ты должен сделать. Не просто прожить, не только обеспечить семью... Речь идет о действии, сопряженном со «сверх» и «над». Причем во всех смыслах.

И в части своего дела — то есть опыта и профессионализма. И в части политической и гражданской позиции... Поэтому, да, не скрою, я пытаюсь разобраться в себе (рад, что не только я) и в том числе — увидеть собственное предназначение.

Текст:
КУДА ЖИВЕТ ЯЗЫК. ПОНЯТИЯ И ИМЕНА

Я приехал сюда из аэропорта.

Человек, который меня встречал, спросил: «А, собственно, кто же это писал про предназначение? Соловьев или кто-то из Серебряного века? Блок?»

Мы принялись вспоминать. Потом я сказал: «Слово «предназначение» я взял не оттуда. Я включил его в свой лексикон как одно из самых, быть может, важных для меня слов, когда начал размышлять: куда живут люди и куда живет мир. Куда живут успешные цивилизации, те, что ныне считаются главными, — западные цивилизации? Куда живут цивилизации «второго эшелона»? Куда живет наша страна? Куда живем мы? Куда живу я?

Так вот, предназначение — это и есть точка назначения этого движения и одновременно — его маршрут.

И тут, дамы и господа, я предложу вам краткую схему. Поскольку, размышляя обо всех этих и других «куда?» , я очень хотел перевести на язык нашей жизни методологические схемы, которые организовали и организовывают успешную жизнь других культур: бизнескультур, политических культур, культур организационных.

Тогда, в начале — середине первой половины 90-х, я перелопачивал гору американских текстов по управлению. И пытался перевести (а скорее — переописать) их «птичий язык» так, чтобы они находили отклик не только у людей, мышление которых устроено цифровым, дигитальным способом, и не только у людей, мыслящих абстракциями, но и у большинства моих соотечественников. То есть у тех, о ком бы НЛПисты сказали, что они в большей степени кинестетики, визуалы, аудиалы...

Им сложно мыслить схемами, но от этого они не становятся хуже, — думал я. И будет хорошо, если и они смогут понимать то, что понимают другие.

Я был убежден: большая проблема нашей страны состоит в том, что язык, под которым она пытается работать. Когда я говорю «под которым», то имею в виду метафору компьютерного языка. А также тот известный многим факт, что под одной системной средой хорошо работают одни программы, а под другой — программы совершенно другие. То же — с языками. То же — и с людьми.

Язык — это системная среда. То есть можно сказать, что люди работают «под языками». При этом под одним языком хорошо идет одна деятельность, а под другим — другая.

Это они, языки, предопределяют нашу деятельность.

Это они, языки, позволяют нам быть успешными в одном деле — под одним языком, а в другом деле — под другим.

Мы много обсуждали эту тему с Петром Щедровицким. Он сказал: «Наверное, английский — это язык действия, а русский — язык разговоров о будущем».

Когда мне приходилось обсуждать эту тему в течение последней недели в Канаде с нашими соотечественниками — подданными русского мира, живущими на территории другой страны, мы вышли на понимание того, что английский — это, скорее, язык функционирования, а русский язык — скорее, язык развития.

Хочу верить, что это так.

Так вот, когда страна начала реструктурироваться — менять себя, переходить в новое состояние, она неизбежно утратила прежнюю систему и, соответственно, старый организующий язык и начала приобретать новый — другой.

Понятно, что внутри русского языка существуют разные языки, применяемые в разных деятельностях. В этом смысле русский язык, например, поэтов — совсем другой, чем русский язык, скажем, слесарей. А язык (подчеркиваю: не просто ремесленный жаргон, а язык) слесарей сильно отличается от языка докторов физико-математических наук. Но при этом существует система понятий, организующая Большой Русский Язык как пространство этих многих языков. Ведь любая страна живет по понятиям, только некоторые — по понятиям философским, а наша некоторое время живет по понятиям совсем другого рода. Но это вовсе не повод, чтобы отказаться от понятий вообще.

Итак, семьдесят лет страна жила по одной системе понятий.

Потом эта система понятий была обрушена.

И новая система понятий, которая начала вноситься в язык, оказалась ему чужда. Чужда — не в смысле «плоха». Точнее, так: чужда не потому, что плоха, а плоха — потому что чужда.

Дело в том, что большинство слов русского языка, описывающих новые деятельности, взято из другой языковой культуры.

Порой нам кажется: это очень просто. Ну и что?! — говорим мы. — Русский язык всегда заимствовал сло¬ва. И чем больше — тем лучше. И — да: с одной стороны, это так. Но — до определенного предела. Все хорошо в меру. Не стану углубляться в обсуждение всех аспектов этой проблемы, укажу лишь на один.

Пока язык импортирует названия вещей, типа «калоши». Помните дискуссию XIX века? Ну да, ту самую — о «калошах» и «мокроступах». Кстати, мокроступы — очаровательное слово. И, наверное, было бы приятно жить в стране и в языке, где есть «мокроступы». В нем был бы какойто особый задор. Но и в «калошах» нет ничего ни странного, ни вредного. Ибо повторю: пока язык вбирает имена вещей — проблемы нет.

Покажите любому здоровому человеку на вещи: калоши, магнитофон, портфель. И спросите: это что?

Он ответит: калоши, магнитофон. А это портфель? Да, портфель! Все это иностранные слова. И они понятны, ибо референтны. Для них есть денотаты — референты (если хотите — подсказки) того, что они называют. В них заложено называемое, на которое легко указать. Так безопасно обстоит дело с именами вещей.

Но совсем иначе обстоит оно с именами действий!

Когда язык вбирает слова, называющие действия, деятельности — глаголы, — возникает большая проблема. И куда более опасно внедрение чужих слов, обозначающих высокие смыслы.

БЕСПАФОСНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ПРАВИЛ

В чем же опасность?

Деятельность куда менее узнаваема и сложнее различима, чем вещь.

Я люблю рассказывать историю о том, как году в 91-м или 92-м мне представили молодого человека. Я спросил, чем он занимается. А он ответил: «Маркетингом. Для «Мастерфудз».

«О! Как любопытно! — подумал я. В те годы немного нашлось бы в России профессионалов маркетинга. — Быть может, передо мной редкий, высокий специалист? Да еще молодой! Нет, определенно, очень любопытно».

И я спросил: «Да? А что именно вы делаете?»

И он ответил: «Я развожу шоколад по палаткам».

Вот так.

Я был поражен. Тем, что по какой-то своей таинственной причине он называет свою работу маркетингом. Здесь я впервые столкнулся с проблемой воочию и на ощупь.

Другой пример — анекдот. Хороший.

Приходит пациент к психотерапевту и говорит: «Доктор, помогите мне. У меня огромный стресс принятия решений. У меня болезнь менеджера». — «А что такое?» — «Я все время принимаю решения, ежесекундно принимаю решения. Доктор, я измучен». — «А что вы делаете?» — «Я работаю на овощной базе. Я снимаю апельсины с конвейера и кладу мелкие в корзинку, крупные в коробку. Я ежесекундно принимаю решения».

Такие истории. Думаю, это истории одного порядка. Они, на мой взгляд, удачно иллюстрируют опасность хаотичного и неосмысленного принятия языком имен действий.

Я знаю, что на этот счет можно выдвинуть ряд возражений и спорить. Но прежде я все же буду говорить об именах, обозначающих высокие смыслы.

Сейчас только ленивый не говорит о том, что русский язык утратил способность выражать высокие смыслы. Давайте задумаемся: почему?

Обратите внимание на устройство речи серьезных людей. Таких, знаете, реальных. Конкретных.

Они все время говорят о реальном. Они говорят: «Это — реально». Или: «это — нереально». Также для них важна оппозиция «правильно — неправильно». Вот это — правильный человек, правильное решение. Хотя, в общем-то, правильное решение — нонсенс. Здесь я процитирую Гурджиева (из неопубликованного): «Решение не может быть правильным, правильно лишь послушание. Решение может быть лишь точным и верным. Верным — в момент принятия, и точным — в момент оценки последствий».

Но для людей, о которых мы говорим, разговор о «реальном — нереальном», «правильном — неправильном» — крайне важный разговор.

Еще они любят говорить «без пафоса». Их любимая присказка: «Только давайте без пафоса». Но так уже говорит кто угодно. Журналисты очень любят: «А давайте без пафоса, чего вы всё.». Для такого человека, «измученного нарзаном» советской эпохи, да, возможно, слово «пафос» — выхолощенное слово. Но для людей новых, которые, в общем-то, в ту эпоху не жили, перенимать такой способ отношения к словам от старшего поколения опасно.

Потому что греческое слово «пафос» означает «высокое состояние духа».

Не более и не менее.

Так отчего же русский язык утрачивает способность выражать высокие смыслы? Не потому ли, что «серьезные люди» настаивают на беспафосности — то есть отвергают такие смыслы? Но когда человек лишен высоких смыслов, их лишается не только его язык. Тогда выясняется, что и он сам никуда не предназначен. Никуда не устремлен. Лишен направления. А если он к тому же сознательно их отвергает, то заведомо лишает себя возможности обрести и устремление, и направление.

Так — дрыгается вправо-влево в броуновском движении...

ИДЕОЛОГИЯ КАК МЕТАПРОЕКТ


В начале 90-х было такое очень модное слово — «деидеологизация». Тогда все сильно устали от идеологии, пафоса etc. Все те, кто был деловит и активен. Нас тогда еще не было. А они — усталые — много толковали о деидеологизации. И при этом все время ссылались на некий западный опыт. Он тогда был «священной коровой», если помните. Опыт замечательный, и слушал я о нем с большим интересом, но при этом в какой-то момент начинал думать: может, я ничего не понимаю в жизни?

Дело в том, что я всегда относился к идеологии в той же метафоре, в которой программисты говорят про Windows, что это — идеология. Для меня идеология — это метапроект — проект проектов. Представьте себе ситуацию: вы ведете какой-то проект, соседи слева ведут свой проекты, а соседи справа — свои. И либо вы воюете между собой и ни один проект не реализуете (не буду углубляться, почему, хотя это можно с высокой точностью показать в ряде логических построений). Либо вы делаете свои проекты в дружественной по отношению ко всем вам среде. И тогда имеете шансы на успех.

Тут важно подчеркнуть, что для меня делать проект означает — создавать то, чего нет. Создавать будущее. А делая это, вы неизбежно сталкиваетесь с гигантским вызовом. Ведь вы создаете то, чего нет. И, как правило, один проект сам по себе создать то, чего нет, не может. Ибо то, чего нет, запрещено окружающей всех вас мощной системой. Оно запрещено настоящим.

Настоящее его не ждет и не хочет. Настоящее системно сорганизовано, в нем всё на месте, всё происходит по правилам, и эти правила не предусматривают новых игроков. Значит, создавая то, чего нет, приходится создавать, и больше того — внедрять, новые, ваши правила. А это возможно лишь тогда, когда в игру одновременно вступает много новых субъектов, координирующих свои действия и строящих общий проект — один метапроект для веера своих проектов.

И этот метапроект начинает работать на каждый отдельный проект, работающий в его пределах, под ним. Для меня этот метапроект и есть идеология.

Это — текст из идей.

Это — язык представлений о будущем. И в этом смысле — язык развития.

Обо всем этом я размышлял, работая над адекватным переводом текстов об управлении с языка западного на наш русский (и ряд входящих в него).

И каково же было мое радостное удивление (а я предполагал, что столкнусь с этим), когда у одного из авторов, пишущих об управлении (не помню точно, у кого), я внезапно обнаружил главу: «Идеология фирмы».

Представление об идеологии фирмы было описано тремя словами: миссия, видение и цели. По-английски: mission, vision и — я точно не помню, какая там была версия слова «цели» — goals или objectives...

Какие же это должны быть цели?

Об этом мы, возможно, поговорим в будущем. А сегодня потолкуем о mission. Я долго размышлял: как с ним быть, ибо знал: говорить соотечественникам слово mission — это безумие, правда?

Говорить о предназначении на чужом языке невозможно.

Я — сторонник подхода, обозначенного в свое время Сэпиром и Уорфом, — авторами гипотезы лингвистической относительности, которая утверждает: каждый язык, на котором говорят люди (каждый родной язык), определяет их картину мира. Про эскимосов Уорф пишет, что у них, например, имеются десятки имен для белого цвета, точнее — для его оттенков. И то, что европейцы называют белым, эскимосы могут назвать восемьюдесятью разными именами в зависимости от того, какой это белый. И понятно, что они живут совсем в другом мире, чем мы.

Или, например, племя североамериканских индейцев. У них в языке есть три имени для цветов радуги. Только три. У нас семь. Японцы различают какое-то море оттенков. А у этих — три. Видимо, мир, который видим им, лишь отчасти схож с нашим.

Из множества таких наблюдений можно сделать простой и весомый вывод: в зависимости от того, в каком языке (под каким языком) вы живете, на каком языке говорите, зависит, как вы видите мир.

В каком мире живете.

Какой мир для вас реален.

Итак, я исхожу из того, что язык определяет картину мира.

Люди живут в языке.

Язык определяет все, что окружает людей.

В пределе можно сказать, что. знаете — в шутку, в которой есть доля шутки — что нет вообще ничего, кроме языка. Никакой реальности, кроме реальности языка.

Так вот, я знал: говорить mission, разговаривая в России о предназначении, глупо. И тогда я, вспомнив русский язык, впервые сказал себе слово: предназначение.

ЦЕЛЬ ЦЕЛЕЙ

О нем я и буду говорить.

Не о vision — образе будущего... Не о целях... А о предназначении.

Для этого вновь обратимся к схеме, с которой мы начали, — предназначение, видение, цели.

Какие другие аллюзии она вызывает? К чему еще она относится?

Очевидно: перед нами парадигма военного искусства.

В советской военной школе (а в мире не так много военных школ, и советская относится к числу всемирно признанных) есть представление о стратегии, тактике и о связующем их оперативном искусстве.

При этом и стратегия, и тактика — жесткие парадигмы. А оперативное искусство — то, что придает им гибкость. Ибо тактика оперирует соприкосновением. Стратегия работает с целями. А оперативное искусство — со временем.

Римляне, строя Адрианов вал, якобы отделивший их от варваров, хорошо знали, что они делают. Они знали, что варваров он не задержит. Охранять его на всей протяженности было невозможно, варвары переваливали через него и двигались дальше. Но, повторю, римляне отдавали себе в этом отчет. Ибо видели задачу вала не в том, чтобы остановить противника, а в том, чтобы его задержать. Преодоление вала требовало времени. И римлянам его хватало, чтобы отмобилизовать и сконцентрировать войска и начать маневрировать.

Я привел этот пример, чтобы было понятно, что я имею в виду, говоря, что оперативное искусство оперирует временем.

Но на самом деле эта схема сложнее. Ибо, согласно концепту Лиддел-Гарта(1), кроме стратегии, существует еще и большая стратегия. Так он называл то, что в советской военной школе именовали «доктриной».

Доктрина есть представление о том, каково пространство, в котором ставятся цели. Каковы цели целей. Каковы те цели, ради достижения которых ставятся специальные цели военных. Каков мир, в котором они ставятся и будут ставиться. В итоге мы имеем доктрину, стратегию, оперативное искусство и тактику. То есть цели разного масштаба, задачи и менеджмент, их связывающий. А vision — видение, образ будущего, — выстраивают под замыслы доктрины.

В этом смысле предназначение — это Цель Целей.

С большой буквы.

Оно — Цель, объединяющая Цели всех участников процесса.

MISSION? МИШЕНЬ? ЗВЕЗДА

Попробую по-другому.

Вернемся к слову mission.

Оно нам поможет. Если мы напишем его, а рядом — русское слово «мишень», и произнесем их одно за другим, то уловим несомненное созвучие. Но не только. Мы обнаружим и очевидную смысловую связь. И это понятно: слово «мишень» и происходит, собственно, от английского mission.

Помните, что такое мишень? Когда вы учитесь стрелять — попадать в десятку, — то стреляете по мишени. И всю технологию прицеливания вы производите по мишени. А потом начинаете стрелять, например, на охоте. И сегодня стреляете в лося, завтра — в кабана, послезавтра — в куропатку. Словом, цели у вас разные.

А мишень — это символ цели как таковой.

Это — как бы сказать? — переменная.

«Икс», обозначающий любую цель.

Если вы попадаете в мишень, то попадаете в любую цель естественным образом.

Или — еще раз по-другому.

Посмотрим на тему сквозь концепт развития человека через астрологические символы, когда метафорой пути развития личности является «путь к своему месту под солнцем».

Человек уходит из семьи. Покидает свою деревню. Расстается с друзьями. Потому что там все заполнено и все живет по правилам, в которых он уже не помещается. Или потому, что ищет новой земли, чтобы не делить вновь и вновь наследуемый надел. Или потому, что знает что-то новое, а ему мешают этим заниматься те, кто считается главным в его деревне.Словом, он уходит.

Представьте себе, что мы и есть такой человек или команда людей, а я думаю, что новое поколение в нашей стране и есть такая команда (пока — потенциально). И вот мы идем. Куда? Как известно, нередко люди идут на звезду. Путеводную звезду! Но когда некто говорит, что идет на звезду, его легко обвинить во лжи. Мало того — в шаманстве. Или сказать: он — грязный полит-технолог. Потому что все знают: на звезду прийти нельзя. Это знают все! Нельзя! Звезда — это шар раскаленного газа. И он отстоит от нас на миллионы световых лет. Нельзя прийти на звезду. Этот человек — лжец!..

Мне очень нравится, как об этом говорил Ошо: «Аналитик анализирует миф». Собственно, весь спор, который я буду имманентно вести, вся эта лекция — это спор аналитика и поэта, знаете — мифолога.

Что имел в виду Ошо, говоря: «Аналитик анализирует миф»? Что аналитик выясняет, сколько в мифе правды. Он едет по дороге и видит на обочине большой камень. На камне нарисована стрела и написано «Дели». Почему «Дели», понятно — Ошо был индиец. Аналитик решает проанализировать камень. Он выходит из экипажа, выволакивает чемоданы с инструментами и подвергает камень анализу. Распиливает его, изучает кристаллическую решетку, геологическое происхождение, химический состав. Удивляется, восклицает: что-то здесь не так! Совершает соскоб краски, которой сделана надпись, подвергает ее спектральному и прочим анализам. И вот — делает открытие.

Он говорит: «Это написал дурак. Здесь нет никакого Дели».

«В этом камне нет Дели!» — утверждает он. Вот так, говорит Ошо, и миф: не содержит в себе правды. Миф указывает на истину.

И в этом смысле, когда один человек говорит, что надо идти на звезду, он имеет в виду, что надо идти на шар раскаленного газа. А другой — что это лишь мишень — mission — символ цели — предназначение, и идти придется в совсем другом пространстве. И он знает, что это за пространство и что важно взять с собой в поход.

Предназначение — звезда, которая недостижима.

Но при этом оно — высшая ценность, которая есть символ любой цели. А видение — это и есть пространство, через которое лежит путь.

Цель же — это проекция мишени на пространство видения. (Звучит чуть вымученно, но я не знаю, как сказать по-другому.) Проекция предназначения на образ будущего? Не могу проще.

При этом путь к целям может пролегать сложным зигзагом.

Ибо если абсолютное направление на предназначение — прямое, то реальный маршрут может быть гораздо более извилистым. В силу сложности ландшафта.

Но в любом случае, либо у человека, у поколения, у нации, у народа, у мира есть предназначение — и тогда цели могут быть разбросаны по-разному, но предназначение ему светит и направляет его; либо предназначения нет, и тогда он блудит. Знаете, кто-то рассказывал, как на журфаке МГУ, где учится много девушек, преподаватель военной кафедры говорил: «Без карты в лесу вы будете блудить». Без предназначения и образа будущего, то есть карты, вы будете блудить. Факт.

Потому что не знаете, куда живете.

ПОКОЛЕНИЕ ТОНКИХ СИЛ

Итак, мы обсудили вопрос: что такое предназначение и зачем оно нужно.

А сейчас я расскажу о предназначении нового поколения. Собственно — спою.

При этом отмечу, что, говоря о предназначении, буду выходить на онтологические пределы, на суждения о том, как мир устроен на самом деле. Поэтому мне будет легче излагать это в виде догм. То есть утверждений о том, что мне очевидно. Но с ходу это трудно. Вообрази¬те: взять вот так, да и написать о своем представлении о предназначении: раз, два, три — вот оно в чем!

Так что я, пожалуй, расскажу, откуда берется представление о предназначении.

Я. Вы. Кто угодно. Любой, кто об этом думает, начинает представлять себе разных людей — товарищей, друзей, соотечественников и то, что их объединяет. То, что они готовы принять без доказательств. То есть ценности.

И еще раз скажу по-другому.

В 1996 году я говорил об одной из сторон предназначения в речи «О высоком предназначении гуманитарных технологий». Потом она была сведена к популярной шутке: лучше уж «жмейкеры», чем снайперы(2). А посвящена была «холодной войне» и гуманитарным технологиям. В частности, в ней утверждалось, что технологии борьбы без убийства — бескровной борьбы, — причем такой, в которой решаются поставленные задачи и достигаются поставленные цели, — это технологии не менее актуальные в наше время, чем, скажем, т.н. инфор¬мационные. Это — гуманитарные технологии.

Когда с Сергеем Переслегиным и Николаем Ютановым(3) мы обсуждали проблематику войны, Переслегин предложил свою парадигму, определяющую, что такое война: «Война—это конфликт, в котором граничным условием не является выживание противника». В смысле, война — это ситуация, в которой вы, борясь с каким-то противником, не следите за тем, чтобы в результате он, тем не менее, остался жив.

Но я склонен утверждать, что наше поколение, без сомнения, воспринимает человеческую жизнь как ценность. Жизнь как ценность, а не смерть как ценность.

Можно объяснять это по-разному, но каждый раз это не будет до конца объяснено. Но первая грань острия предназначения, которую я хочу сейчас провести и утверждать, — это грань ценности жизни и организации общества. Организации государства, страны, Русского Мира, мира вообще, своей жизни, своей деятельности, в том числе жестких таких, ответственных форм своей деятельности: политики, власти. Такая организация действия, которая дает нам возможность позволить себе (я введу второе слово для этой же грани) за счет Тонких Сил доминировать над Грубыми Силами. И, используя силы сознания, мышления, эмоций, не просто успешно противостоять тем, кто противопоставляет им Грубую Силу физической природы или оружия, но и побеждать.

Мы предназначены тому, чтобы в нашем мире Тонкие Силы преобладали над Грубыми Силами.

Перехожу ко второй грани.

Тонкие Силы живут в Языке.

И с момента, когда мы приступаем к разговору о Языке как об обители Тонких Сил, я начинаю произносить его с заглавной буквы.

Как хорошо говорил Сергей Чернышев(4) (впро¬чем, я могу ошибиться — он ведь физик, а я только немножко понимаю в этой его физике): «Никакой энергии нет. Энергия есть математическая фикция, описывающая взаимодействие различных сил». Хорошо?

Но в пределе можно сказать, что и сил никаких нет. Потому что они тоже — математическая фикция, описывающая что? Не знаю. Что-то.

Итак, Тонкие Силы живут в Языке. И в разных языках, подозреваю, живут разные Тонкие Силы. Причем Тонкие Силы, порожденные одним Языком, в другой Язык проникнуть не могут. Для них он — чуждая среда. Воздействовать на пространство другого Языка могут только Грубые Силы.

И вот, если мы стоим на стороне Тонких Сил, то для нас второй рамкой, второй гранью предназначения является ценность Слова. Верность Слову.

Верность Слову становится сверхценностью. Второй Целью Целей.

От этого может быть множество производных. Начиная с ответственности по «чисто-конкретно понятиям» и заканчивая доктриной, описанной Фукуямой в «Доверии» и гласящей, что культуры более или менее успешны экономически в зависимости от того, насколько в них развита среда доверия. Но ведь доверие и порождается верностью слову. Общим пониманием слов и верностью обещаниям, даваемым словами.

А отсюда — один шаг до верности своему Языку.

И тогда Язык — это уже грань предназначения.

Мне представляется, что можно построить куда более сложные, даже религиозные основания для этого тезиса. Вкратце же укажу, что люди не живут вне Языка. Известно, что происходит с детьми, попавшими в неязыковую среду. Они не становятся людьми.

В одной из предельных рефлексий, в одной из шуток, в которых есть доля шутки, можно сказать, что вообще никаких людей нет. А есть лишь эпифеномены, всплески Языка. Или, скажем так, со-общения, коммуникации (ведь коммуникация — это по-русски и есть со-общение). И — Язык: знаковая инфраструктура, обеспечивающая со-общение.

Итак, вторая грань нашего предназначения есть Язык.

Именно это мы имеем в виду, когда говорим о Русском Мире в его наиболее высокой фракции, высокой возгонке.

НЕ НОРМАЛЬНЫЕ НЕПРАВИЛА

Народы объединяют не кровь и не почва, как учит лженаука геополитика. Их объединяют и определяют язык и культура. А то, что объединяет один народ, — это язык. Вне языка народ жить не может.

Как рыба не может жить вне воды. Как говорил Ежи Лец(5), не знаю, кто открыл воду, но точно это были не рыбы.

Когда я спрашиваю себя, а как же все-таки нам удается, в конце концов, открывать язык для себя, я вспоминаю историю, рассказанную как-то братьями Стругацкими. Помните? «Дети, запишите предложение «Рыба сидела на дереве». Ученик: «Скажите, Марья Ивановна, а разве рыбы сидят на деревьях?» Марья Ивановна: «Ну, допустим, это была сумасшедшая рыба».

Вообще, тема сумасшествия — очень важная тема.

Тут я сделаю маленькое отступление, без которого будет не очень понятно, в чем драматизм предназначения, о котором мне, вообще-то, сегодня довелось говорить.

Когда сегодня мы ехали сюда со все тем же встретившим меня человеком, то обсуждали многое. И в какой-то момент коснулись президентских выборов в Штатах — Буша, Гора. Я сказал, что, на мой взгляд, Гор — это очевидный лидер, потерявший победу. На что собеседник заметил: «А Буш, кажется, какой-то немножко сумасшедший, безумный такой».

Ну а дальше я запел. И запел вот о чем. Помните, в самом начале я говорил, что многие наши реальные люди — иными словами, российская элита — очень любят слово «правильно». Также я сказал, что кроме слова «правильно» есть еще слова «верно» и «точно». Но они о них не знают. И любое событие, любой план, любой поступок они рассматривают с позиции «правильно — неправильно», не понимая, что одновременно им очень не нравятся те правила, которые нынче царят в обществе.

Они хотят менять их. Они говорят: «Сложились неправильные правила, их надо менять». Но при этом не думают, что перехода от неправильного к правильному правильными методами не бывает. Ибо у неправильного — свои правила. И над любыми правилами есть другие — неизвестные тебе.

Собственно, вызов, который приходится принимать сегодня стране, состоит в том, чтобы найти в себе волю, достаточную, чтобы совершить серию неправильных шагов, неправильных действий, героических поступков. Потому что кто такой герой? Герой — это не Павлик Морозов и не Олег Кошевой. В античной традиции герой — это тот, кто приносит людям новые нормы, новые правила. Это значит, что он нарушает старые.

Однажды мне пожелали на день рождения не влипать в реальность и не отрываться от нее. После чего я понял, что герой — это, с одной стороны, не нормальный (с пробелом) человек, то есть человек, живущий не нормами. Но одновременно и не ненормальный (без пробела). Герой — это человек, который сам становится нормой, рамкой этой нормы и, двигаясь сам, движет ее вместе с собой.

И — внимание! — одного такого героя для сегодняшнего общества мало.

Должно родиться поколение. Целое героическое поколение.

Героическое не в том смысле, что будет закрывать амбразуру телом, но оно будет двигать рамки бытия, будет готово понять, что старшим поколениям оно будет казаться критически неправильным, чуть ли не ватагой возмутителей спокойствия. На самом деле героизм поколения — это работа, подчас драматичная.

Я не сказал «трагичная», я сказал «драматичная». Но драма будет очень напряженная. Впрочем, я верю в то, что в этом и есть жизнь. Что человек живет, когда делает выбор. А выбор никогда не правилен, он верен и точен. Верен предназначению и точен — относительно цели.

Шаг в новые правила — это то движение, о котором я говорил, толкуя о звезде и непрямых путях к ней.

СВЕТ МНОЖЕСТВА ЦВЕТОВ

Теперь я скажу о третьей грани предназначения. И закончу.

Третья грань. Третья грань — это ценность разнообразия, ценность разноцветности, разновкусности. Потому что, если у вас есть только два цвета в палитре, то ваш язык нищ и вы толком ничего не можете сказать, нарисовать, описать, дать почувствовать, выразить.

Чем больше у вас цветов, тем сложнее порядок, который вы можете строить в своем языке.

Помечу: то, что я сейчас говорю, я говорю, пряча под словами еще одну фундаментальную оппозицию Света и Тени. И конечно, я говорю со стороны Света, но про эту разноцветность важно помнить несколько важных вещей. Например, что если у вас каждой краски на один мазок, то много вы не нарисуете. И в этом смысле разнообразие не обозначает оторванность одного человека от другого и не обозначает непохожесть всех на всех.

Я не имею в виду разноцветность как предельный индивидуализм. А скорее, как разноцветность палитры, когда каждый может выбрать, к какому цвету он принадлежит, но при этом понимает, что всеми этими цветами рисуется одна большая картина, и гармония в ней будет зависеть от того, сможет ли он соответствовать своему цвету. Будет ли он нести этот цвет, будет ли излучать в этой частоте все время. Сможет ли выдерживать постоянство частоты, в которой излучает. Потому что, вы помните, да? Свет — не более чем излучение.

Ну и наконец, последнее основание этой грани — очень важной для меня, ибо, когда я думаю об усилении Света в его противостоянии Тьме, то понимаю, что единственный способ, которым Свет может выигрывать, — это расщепляться. Расщепляться на цвета. Как входящий в призму луч расщепляется на многоцветную радугу.

Это предназначение Света — расщепляться на цвета.

И, расщепляясь, удерживать образ целостной картины, языковую парадигму, в которой он говорит, пишет, рисует и стремится к тому, чтобы каждый из тех, кто вместе с ним предназначен делать то же самое, всегда знал, что его жизнь будет граничным условием для существования картины в целом.

Спасибо. Жду вопросов. Надеюсь, они мне помогут.

После лекции. Интервью для прессы

Корреспондент: В каких случаях вы считаете, что лекция успешна?

Островский: Когда слушатели говорят, что им это полезно. Я знаю, что было красиво и им понравилось. Я так и делаю, чтобы было красиво. И знаю, что это — красиво. Но мне очень надо, чтобы говорили, что это полезно.

Либо сами, либо в ответ на вопрос.

Когда я вижу, что это было полезно людям, для меня это очень важно, потому что стиль, в котором я излагаю, он намеренно отстранен, сделан совершенно иначе, чем стили, в которых было принято раньше работать, читать те же лекции. При этом я стараюсь сделать ее полезной, прилагая лекцию к действию.

Корр.: И последнее — не стану Вас больше мучить.

Островский: Давайте-давайте, все хорошо.

Корр.: Нормально?

Островский: Знаете, как я говорю? В наше время в России что нормально, то плохо, а что хорошо, то ненормально. Я ненормально хорошо себя чувствую.

Корр.: Но девять часов полета все-таки.

Островский: Я отдыхаю в самолете. Для меня самолет — это единственная форма отдыха. Никто не может позвонить, никто не встречается с тобой, батарея компьютера садится через полтора часа. И все: ты свободен. Один из немногих моментов свободы. Я мало спал, но почему? Потому что старался насладиться этой свободой. Человек треть жизни теряет на сон. Я мало спал, чтобы насладиться свободой в самолете. Девятичасовой перелет — для меня это способ отдыха.

Корр.: Если бы в этом зале сидело старшее поколение, я имею в виду людей после шестидесяти. На какую тему вы бы им прочли лекцию?

Островский: Я бы напомнил им. Всего лишь напомнил бы им о том, что они видят предназначение в развитии, в том, чтобы было будущее. А будущее — это новое поколение. Я рассказал бы им, что их предназначение — это новое поколение. Рассказал бы про Родину, развитие и Русский Мир. Про то, что мы все едины, потому что объединены русским языком. И все предназначены новому поколению.

Думаю, я говорил бы с ними об этом. И поверьте, они бы разошлись с очень хорошими воспоминаниями о нашей встрече, заряженные, недепрессирующие. Людям никто этого не говорит, а им очень тепло слышать об этом.
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:14

ЛЕКЦИЯ II. ВИДЕНИЕ. КООРДИНАТЫ НОВОЙ ПОЛИТИКИ

Ефим Островский


20 ДЕКАБРЯ 2001 ГОДА.ОТЕЛЬ «БАЛЧУГ





Текст:
Конфликты в мире продолжаются.

И вряд ли мы столкнемся с ситуацией, когда компромисс перестанет быть наихудшим решением для их участников. Но мы становимся свидетелями нового типа конфликтов — конфликтов, где стороны не ставят перед собой задачу уничтожить противника (или же поработить его, лишить территорий и ресурсов, как это было когда-то), а стремятся изменить, переобучить и переобразовать его.

И больше того — преобразовать саму связь конфликтующих сторон, систему взаимоотношений между ними. При этом — в минимальной степени применяя оружие и вооруженную силу, а по возможности — не применяя совсем.

ЭКСПЕРИМЕНТЫ НАД СОБОЙ

Еще три, два, один год назад казалось, что все инновации, все новые действия, все новые решения проистекают из США и Западного мира. Мира, с которым тогда Россия не готова была себя отождествить. Широчайшее распространение получило диковинное представление, что свет идет с Запада. А что же мы? Мы можем лишь всматриваться в эти закатные отблески и ловить в них очертания того настоящего, которое для нас (при постоянном нашем отставании) будет превращаться в будущее.

С тех пор многое изменилось.

И в мире, и в стране.

И смею утверждать, что ряд изменений соответствовал тем ожиданиям, которыми я неоднократно делился и с профессионалами массмедиа, и с представителями элит.

И вот сегодня меня спрашивают: как вам удалось так оперативно и так, казалось бы, необычайно предсказать эти изменения? Отвечая, я обычно сосредотачиваюсь на трех позициях.

В чем мое основание для того, чтобы говорить о будущем?

В том, что я прочитал много книжек? Или в том, что я знаком с большим количеством значимых, принимающих решения людей? Думаю — ни в том, ни в другом.

Основание для разговора о будущем я всегда находил в практике.

Мы проживали этап за этапом очень сложную историю страны и мира. И на каждом из них ставили эксперименты над собой, стараясь понять, как этот мир устроен на самом деле. И как он может быть и будет устроен в недалеком или далеком будущем, в слабых отблесках которого мы стремились увидеть его максимально возможную по ясности картину. Пытаясь, как говорится, «восстановить льва по когтю».

Когда мы (а говоря «мы», я имею в виду группу интеллектуалов-практиков, ряд которых считают себя моими учениками) начинали нашу работу в начале — середине 90-х годов, свет увидел очень любопытный, на мой взгляд, текст — «Меморандум № 1» Группы Островского. Там сказано: «Наша миссия — охранение нашей цивилизации». Тогда мы считали крайне важным для себя разобраться, что же произошло с той страной, из которой мы все вышли.

Сегодня многие говорят, что тогда страна, в которой мы родились, потерпела поражение в «холодной войне». Но, видимо, немногие понимают, что это на самом деле значит, как устроена эта «холодная война» и какие новые виды технологий она породила. Мы взялись разобраться и с этими технологиями, и с причинами поражения. И сделали это. Причем не теоретически, а практически — ведя одну за другой «холодные войны» локального масштаба. И вот на одном из этапов этого труда вышли на представление о гуманитарных технологиях. То есть о том инновационном инструментарии, разговор о котором уже стал общим местом для публики, обсуждающей это смысловое пространство, но во многих средах звучит все еще непривычно. Мы увидели, кем, как и какие гуманитарные технологии применялись в ходе «холодной войны». Увидели, кем и как они применяются в наши дни. И постепенно начали понимать, насколько важное влияние возникновение гуманитарных технологий окажет на очень близкое будущее.

Мы начали сталкиваться с пониманием того, насколько сильно изменится человек.

О ГУМАНИТАРНЫХ ТЕХНОЛОГИЯХ


В середине 90-х появился текст «Реванш в холодной войне» — документ, в котором мы обсуждали гуманитарные технологии в таком, знаете, военном языке. Это — не странно. Очень многие поколенчески новые технологии возникали на фоне войны и инвестировались из военных бюджетов. После того, как война заканчивалась, военные теряли к ним интерес, но начинался процесс конвергенции военной и гражданской сферы, и эти изобретения, новые парадигмальные технологии осваивал гражданский сектор.

У нас процесс военного использования гуманитарных технологий затянулся. Было не до того — в стране десять лет шла гражданская война в холодной фазе. Тем не менее я всегда считал и до сих пор считаю огромной заслугой именно гуманитарных технологов тот факт, что эта война так почти ни разу и не перешла (говорю «почти», потому что все мы помним события 93-го года) в горячую гражданскую войну. Считаю, что этого не случилось благодаря им. И более того — благодаря им впоследствии выяснилось, что этот холодный гражданский конфликт был крайне конструктивным.

Сегодня мы можем считать этот конфликт завершенным, но тем не менее гуманитарным технологам в обществе все еще принадлежит скорее военно-политическая роль. О гуманитарных технологиях узнает все больше людей, и к ним складывается отношение, очень напоминающее отношение к новым инструментам насилия, новым способам давления на людей. Гуманитарные технологии идут бок о бок с представлением о политических технологиях, а политические технологии редко обсуждаются в обществе иначе как «гнусная манипуляция».

Все, вплоть до последнего жителя Урюпинска, знают: существует страшный «черный пиар». В быту, в элитах и в массах принято обсуждать гуманитарные технологии как зомбирование или кодирование. Причем разницы между этими техниками никто не видит. Простое НЛП — один из скромных подразделов гуманитарных технологий — обсуждается как нечто чуть ли не демоническое.

Так все новые и новые недоразумения, связанные с проявлениями этой массовой фобии, склонили меня к решению уделить сегодня большое внимание именно гуманитарным технологиям. Думаю, обсуждая эту важную тему, мы выйдем на следующий уровень ее понимания, в сравнении с тем, который был заявлен в моей речи «О высоком предназначении гуманитарных технологий» в 1996 году.

ПРОСТРАНСТВО СМИ

Проблему гуманитарных технологий можно и следует увидеть шире.

Как проблему нового.

Проблему будущего.

Кстати, не только мы, но и многие коллеги, в том числе и журналисты, начинают все чаще указывать на то, что пространство СМИ, медиасообщество, в сегодняшней рамке ценностей, все яснее проявляет свою антипроектную сущность. Настроенность против будущего. Против нового.

СМИ становятся все более и более консервативными.

Поэтому мы считаем важным начать программу работы со средствами массовой информации. Мы будем стараться, с одной стороны, строить такие контуры обсуждения будущего и нового, которые могли бы проходить параллельно пространству СМИ — создавать пространства коммуникации, где элиты могли бы обсуждать будущее непосредственно — без опосредования обсуждения через средства массовой информации. С другой стороны, мы будем развивать тот тип деятельности, который позволил бы журналистам обнаружить себя одной из отраслей гуманитарных технологий. И понять, что у них есть свое высокое предназначение. Которое, будучи исполнено, может изменить жизнь их близких, их страны, мира, где они живут.

Сегодня вряд ли есть более важная задача, чем изменить характер устройства СМИ — превратить их из средства массовой информации в средство массовой коммуникации и выстроить здоровые пространства работы с будущим. Ибо сегодня у нас — всех тех, кто населяет Русский мир — есть уникальный шанс, о котором я скажу чуть позже.

Если мы используем этот шанс, все тяготы и лишения прошедшего десятилетия окажутся не потерями, а инвестицией в ту новую роль, которую наша страна и Русский мир могут играть в будущем мире.

ХАОС ПРОТИВ ПОЛЮСА

Думаю, все мы помним, что одной из ключевых точек, обозначивших начало поворота в «холодной войне», стало военное присутствие СССР в Афганистане. Конфликт начал обретать «горячую» форму. До того долгое время «холодная война» была лишь метарамкой для взаимодействия конфликтующих систем. И когда президент Рональд Рейган принял решение перевести «холодную войну» в активную фазу, то, я думаю, мало кто понимал, что, опрокинув Ялтинский мир, почти подчинивший планету противоборству двух западных концептов — либерального и коммунистического, — победитель очень недолго удерживал этот статус победителя.

Бросив вызов одному из своих секторов, отсекая от себя половину, Западный мир в какой-то момент обнаружил, что невозможно, обрушив одну из опор, один из своих полюсов, не потерять второй полюс.

Что однополюсная структура совершенно непредставима геометрически.

Если мы помыслим глобальное устройство в диаде порядка и хаоса и представим себе однополюсный порядок, то нам придется увидеть, что этот одинокий полюс буквально вырастает из хаоса и растворяется в нем. Но попытка построить однополюсную конструкцию была предпринята. В результате хаос был впущен в систему и пробил дорогу к единственному оставшемуся полюсу. Который и испытал его удар 11 сентября.

Собственно, только из этих соображений мы и предсказывали обрушение складывающегося к концу XX века порядка, и выдвигали тезис, который тогда многим ка-зался крайне смелым. Мы говорили: постольку, поскольку Россия и другие страны постсоветского пространства раньше вошли в мировой кризис, ожидающий весь Западный мир, они имеют шанс оказаться первыми на периоде выхода из кризиса.

Имея этот шанс, мы должны очень точно понять, в каком пространстве этого кризиса лежат новые возможности.

Каковы эти возможности.

Кто и как ими может воспользоваться.

Какую роль они будут играть в мире наступающего столетия.

НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Мы отдавали себе отчет в том, что долгое время к нашим призывам никто не будет прислушиваться, ибо людям свойственно идти по пути наименьшего сопротивления. И что в начале — середине 90-х этот путь виделся в отказе от собственных правил, рамок и норм, в подражании уже существующим.

Мы понимали, что это подражание, скорее всего, будет неудачным. И готовились к периоду, когда новые возможности, предоставленные нам предстоящим глобальным кризисом, станут если не очевидны, то заметны значимой части элиты нашей страны.

При этом мы постоянно указывали на то, что, когда правила наполовину обрушились, теряет смысл само слово «правильный».

В ситуации, когда правила обрушиваются, есть три способа поведения.

Первый — держаться за старые правила.

Второй — утверждать всякие правила.

Третий — создавать новые правила.

Создавать их из себя.

Потому что из чего же еще их можно создать?

То есть надо делать выбор.

При этом результаты выбора могут быть следую-щие.

Российские элиты и деятельная часть российского общества поймут, что перед нами открываются пространства, где можно создавать и внедрять новые пра¬вила, новые нормы, новые обычаи, и мы можем быть первыми в движении к этому миру.

Российские элиты и все остальные потеряют не только старые правила, но и себя. А новые правила будут транслированы к нам из других миров. И, вторгаясь в наш мир, станут ломать нашу жизнь, нашу мораль и этику, нашу картину мира, наш образ будущего. А мы будем плеваться по этому поводу, но... Знаете, «мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус».

Вот такие варианты.

И чтобы поймать нерв перемен, о которых я говорю, нужно, прежде всего, понять, что правильное, нормальное взламывается ходом истории. И нам остается либо принять в этом участие, то есть начать делать историю из себя, либо остаться на ее задворках.

Я хочу слегка обострить этот тезис. Потому что он в таком виде может выглядеть крайне общим и абстрактным.

Я размышлял: в какую зону мне войти, чтобы проблематизировать наибольшее число людей? И решил войти в зону морали, указав на драматизм идущих в ней перемен.

СМЕНА ПОЛИТИЧЕСКОГО КОНТЕКСТА

В стране все больше говорят о «правом пути» и «правом повороте» России.

И кто-то уже вынимает из шкафов занафталиненные запасы. Примеряет их. Вспоминает про «правые ценности». В том числе и про ценности семейные.

Речь заходит о крепкой семье. При этом те, кто ее заводит, забывают, что подлинные ценности, живущие в семейном пространстве, — это отнюдь не ценности горизонтальной семьи: жены, тещи и прочего люда, населяющего ячейку общества в марксистской парадигме.

Историческая семья — это вертикаль; это сыновья, внуки, потомки.

Такая семья — это родовое дело, которое делают поколения.

Обратите внимание, вовсе не в том смысле, в кото-ром мы говорим о семейном бизнесе (хотя и бизнес мо¬жет быть родовым делом), а в том смысле, в котором мы говорим о родах, завоевавших свою страну.

Родах, построивших свой мир.

Родах, знающих предназначение, к которому устремлен этот мир, и охраняющих его поколение за поколением.

В этой ситуации для представителей аристократии совершенно незначима морфология тех бизнесов, кото¬рыми они занимаются в данный момент. Их путь в рам¬ке предназначения оказывается путем к постоянному воссозданию того мира, который построили их предки, и передачи по наследству ответственности за этот мир, за его охранение, за его жизнь в истории.

Почему я вспомнил о «правом»? Лишь потому, что у меня есть повод — смена политического контекста в стране. Я хочу указать на то, что «правые» — это вовсе не те, на кого это слово часто надевают СМИ. Подлинные «правые» — это то первое поколение аристократов, которое, по большому счету, является оксюмороном: аристократы не бывают в первом поколении. Потому что только дети тех, кто начинает новый мир, становят¬ся аристократами.

То есть когда я говорю об «аристократах в первом поколении» — то имею в виду основоположников, в прямом смысле слова — родоначальников.

Это очень специфическая позиция — позиция первопроходцев.

Позиция людей, начинающих, выстраивающих свой новый мир.

От того, смогут ли они его системно точно и вер¬но соорганизовать, увидят ли порождающие образы, паттерны, что закладываются в основание этого мира, смогут ли прописать их собой, своей жизнью — жизнью как текстом, зависит, станут их дети аристократами или вечными безродными скитальцами.

Лишь в том случае, если мы отнесемся к новому миру, помня о том, что мир может быть представлен как текст, мы получим свой мир. Мир, принадлежащий нам.

Если — повторяю — пропишем его собой, понимая, насколько драматичным (не трагичным, но драматич¬ным) станет для нас этот путь.

«ИСКУССТВЕННОЕ» И «ЕСТЕСТВЕННОЕ»

В этой связи возникает совершенно особое отношение к таким понятиям, как «искусственное» и «естественное».

Это слово — «естественное» — еще одно слово-паразит, которое я попытаюсь перетолковать в сегод-няшнем разговоре.

Точно так же, как многим кажутся позитивными сло¬ва «правильный» и «нормальный», хорошим представ-ляется и слово «естественный». «Цените естественные чувства.», «.будьте естественнее!..», «.это же есте¬ственный процесс.» — говорят они о процессе, под-разумевая, что процесс хорош...

Итак, есть те, кто считает, что «естественное» по определению — хорошо.

Но есть и те, кто полагает, что это не так.

К примеру, не так давно одна из стажеров Группы Островского вычитала у Стругацких в «Гадких лебедях» следующее: «что наиболее естественно, наименее подобает человеку».

Я указал, что верность этого высказывания самого по себе — неочевидна. Но считаю, что, пока мы будем биться в дихотомии естественного — искусственного, пока не поднимемся над ней рефлексивно и не посмотрим внимательно: а есть ли на самом деле такое двоичное разделение? — это будет спор людей, стоящих на противоположных основаниях. Каждый из которых «на том стоит и не может иначе». И, значит, конфликт не будет разрешен, останется нагретым противостоянием и ничем больше.

Однако если посмотреть на большинство схем, скриптов, которые мы называем естественными, то легко обнаружить, что все они были искусственными.

Все они были созданы задолго до нас — в эпохи, отстоящие так далеко, что, если бы мы в них попали, то не знали бы, как там жить. И вряд ли сохранились бы не только как личности, но и физически. Тем не менее скрипт за скриптом, программа за программой достают нас из этого прошлого и швыряют в способы поведения, которые мы воспринимаем как злой рок. На самом деле это всего лишь сочетание запахов, лицевых углов или судьба нашей прапрабабушки, которая передается от поколения к поколению.

Вам кажется, что это непреодолимая структура вашей жизни. Думается, что, каков человек есть, таков он и есть, и его не изменить. Здесь устанавливаются очень жесткие подходы в нашей жизни — конкретной, реальной жизни, — которые говорят: «есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы».

А если человек ведет себя как-то, то будет вести себя так всю жизнь. И это довлеет над ним и другими людьми и не дает искать другие пути. И вместо того чтобы пытаться переучивать людей — будь то наши близкие или коллектив корпорации, народ страны или население города, — мы говорим: с ними иначе не получится. И шаг за шагом все глубже тонем в трясине безысходности, вместо того чтобы пытаться ее преодолеть.

Людям, живущим в ткани этого общества — общества, катящегося к своему закату, — кажется, что они пытаются выходить из этой проблемы. Им кажется, что если они притворятся мусульманами, то им можно бу¬дет иметь трех жен.

Они забывают, что пока человек невоцерковлен в Православной церкви, католицизме и иной конфессии, запрещающей многоженство, пока он не ходит к прича¬стию и не переживает церковь как путь к спасению, ему никто не запрещает иметь сколько угодно жен, и даже нежен. Потому что, хотя, конечно, мы имеем очень плотную христианскую историю, насылающую к нам свою мораль и основания этой морали, странно думать, что, не прелюбодействуя, вы спасаетесь.

У того, кто в Церкви, — спасение в том, что он идет путем Церкви.

А тому, кто не встал на этот путь, — не следует заблуждаться и позволять опрокидывать себя в ложные моральные парадигмы.

Это лишь один из многих примеров.

Тот, кто ждет или выдумывает деловую этику, опирающуюся на десять заповедей, но при этом невоцерковлен, напоминает внимательному наблюдателю человека, ворующего электроэнергию, воду и трафик сотового телефона.

Странно ждать от общества выдерживания каких-то моральных парадигм, пока не построена метасистема, объясняющая человеку, зачем ему нужно их придерживаться.

Иначе говоря: если вы непричастны к системам, транслирующим сквозь историю те или иные культурные нормы, не удивляйтесь, что они не работают вокруг вас.

КОДЕКС ЧЕСТИ

Есть ли другие — нерелигиозные — способы решения подобных проблем?

Да, есть.

И в связи с этим придется распредметить еще одно слово, которое очень часто используют без понимания того, что оно значит в нашем мире. Я имею в виду слово «честность».

«Она — честная девушка», «он — честный человек», «я веду себя честно» — говорят люди, забывая, что честность существует тогда, когда существует кодекс чести, разделяемый неким сообществом. Кодекс, описанный в словах, понятый и принятый. Вербализованный.

Нельзя иметь собственную честь.

Как нельзя иметь собственное достоинство.

Потому что собственное достоинство — это всегда достоинство чего-то, достоинство чему-то. Помните: «хотел бы я тебе представить залог, достойнее тебя»?

Честность всегда требует вербализованных норм, при этом разделенных более чем одним человеком. Конечно, есть вопрос: можно ли построить кодекс чести на нерелигиозных основаниях? Но точно понятно, что он возможен лишь тогда, когда человек, его разделяющий, понимает, что кодекс для него действительно дороже жизни.

Невозможно быть честным — соблюдать кодекс че-сти — без выхода на ту грань, где ты понимаешь, что если ты ничему не предназначен, то ты и не живешь, а являешься биороботом.

ЗНАКОВЫЕ ИНФРАСТРУКТУРЫ. РЕСУРС ОНТОЛОГИИ

Мы часто говорим об инфраструктурах. О том, что нужны инвестиции в инфраструктуры. Но забываем при этом, что инфраструктурные инвестиции в условиях не только нашей страны, но и нашего мира — это не только инвестиции в энергетику или транспорт, но и инвестиции в знаковые инфраструктуры — в инфраструктуры, позволяющие понимать друг друга и перекачивать по этим инфраструктурам доверие.

Эти проблемы и проблемы, обнажившиеся 11 сентября, неразрывно связаны.

Главное, что показало 11 сентября, — это то, что весь наш мир может быть опрокинут в одночасье ресурсами, не сравнимыми с совокупными ресурсами этого мира по сотне порядков. Но у опрокидывающей стороны есть очень важный ключевой ресурс: ресурс онтологии; ресурс представления о том, что есть мир на самом деле. Ресурс той знаковой структуры, которая для человека дороже жизни, ибо если не соответствовать этой структуре, то незачем жить, то это — не жизнь.

Сегодня становится очевидным, что мир будет реструктурирован по совершенно новой координатной сетке.

В мире возникнут новые миры — транснациональные миры — трансконтинентальные миры, транс-территориальные миры; миры, границы которых будут пролегать в культуре, в знакоткани и которые будут определяться этими самыми знаковыми инфраструктурами.

Люди, разделяющие подлинный язык — язык ответственный, язык, отношение к которому закреплено кодексом чести отношения к языку, — люди, причастные той или иной вере и ответственно относящиеся к этой причастности; причастные к другим формам корпоративной организации, будут объединены куда сильнее, чем, например, жители одного государства или сотрудники одной фирмы.

И те общества, и те элиты этих обществ, которые будут способны предложить на мировом рынке новые знаковые инфраструктуры, смогут предложить новые структуры идентичности. Пусть сперва понемногу — шаг за шагом — отстраивая их на национальных рынках, но видя важность выдвижения их на рынок транс-национальный.

Народы и страны, шаг за шагом работающие с основаниями, позволяющими ощущать свою самость — быть, жить, а не существовать — окажутся новыми мировыми державами — теми, кто удерживает мир миров в том порядке, который ему будет придан в ближайшие годы и десятилетия.

ПРОСТРАНСТВО ВООДУШЕВЛЕНИЯ

Попробую сделать еще одну интервенцию и поговорить о том, что же это такое — знаковые инфраструктуры. Кто с ними работает. И на что похожа работа с ними.

Чтобы их можно было если не понять, то хотя бы узнать.

Вначале я говорил, что, анатомируя «холодную войну», мы нашли в ней гуманитарные технологии. Я говорил о том комплексе технологий, которые возникают из пространства гуманитарных наук и имеют предметом формирование норм, правил и рамок жизни и деятельности людей, т.е. тех самых знаковых инфраструктур.

Вернусь к тезису, прозвучавшему примерно тогда же: гуманитарные технологии радикальным образом изменят представление человека о себе.

Ибо ему станет понятно, что очень многие его особенности, казавшиеся естественными и сохранение естественности которых казалось целью жизни, являются искусственными программами. И программы эти, внесенные в сознание, управляют вами, вашей жизнью тем или иным образом и вовсе не являются наилучшими.

Множество людей узнают, что можно очень легко, технологично излечиться, например, от комплекса неудачника. И это кажется очень хорошим признаком. Но давайте повернем это в другую сторону. Например, вдруг станет ясно, что любовь, которую мы знаем се¬годня, — любовь с первого взгляда, — станет не более чем сочетанием ряда химических и психических процессов.

Простая иллюстрация. Говорят: когда люди долго живут вместе, они становятся похожи друг на друга. Знаете, внимательный наблюдатель легко может сказать: какую девушку молодой человек выберет на вечеринке: ту, что больше всех похожа на него. Про¬сто их похожесть незаметна, еще не видна, — она проявится к старости. Почему? По простой причине. Юноша похож не только на отца, но и на маму. И он ищет женщину, похожую на маму. Мама запечатлена в его сознании как самая привлекательная женщина. Это может казаться частностью, имеющей отношение только к сексуальной жизни, но на самом деле это пример того, как наши действия диктуются не только свободной волей.

Почему такое отношение к гуманитарным технологиям в наши дни?

Почему кому-то кажется, что это нечто ужасное, демоническое, угрожающее?

Почему мало кто замечает высокое предназначение гуманитарных технологий?

Приведу простой пример из истории.

Наверное, многие помнят книгу «Гойя», из кото¬рой советские люди могли узнать, как в эпоху перелома Возрождения людей судили судом инквизиции за анатомические изыскания. Считалось, что разрезать трупы, изучать устройство человека — аморально. Давайте будем точнее — богопротивно. Во-первых, плохо резать труп — в той картине мира это было очевидно плохо. Во-вторых, не надо сильно развивать медицину, ибо если человеку назначено умереть, то. Нечего его лечить.

Парадокс в том, что медицинское вмешательство развилось именно в христианском мире. В восточных мирах, не имевших таких запретов, развилась медицина другого типа: дыхательные гимнастики, массажи, диа-гностика по пульсу и прочие вещи, которые иным из нас кажутся удивительными, а для восточных культур абсолютно естественны.

Парадоксально, но факт: именно в западной культуре, осуждавшей вмешательство в тело, это вмешательство развилось до столь удивительных высот, как сегодня.

На кострах за биоанатомические опыты нынче не жгут.

Сегодня подвергают остракизму за. пафос.

Да! Проходя сквозь период деидеологизации, наша страна удивительным образом отвыкла от практикования любого пафоса. Любого высокого смысла. «Ну, давайте без пафоса» — только и слышно вокруг...

Отторжение ложного пафоса, в общем, понятно. Поскольку пафос из коммунистической системы ушел со смертью Сталина, и в послесталинскую эпоху никакого пафоса в советской системе не было. Но из отторжения ложного пафоса мы быстро и скользко... поскользнулись, упали и угодили в ситуацию, когда вообще никакой высокий смысл, кажется, уже невозможен!..

И вдруг выяснилось, что есть только один воспринимаемый всерьез тип сюжета — это сюжет угрозы зла. Угрозы жизни. В любом явлении мы ищем сюжет пугающий, а не вдохновляющий. Мы отучились вдохновляться, научившись бояться. Я думаю, что гуманитарные технологии позволяют работать с пространством воодушевления, как с врачеванием телесного работает современная европейская или восточная медицина.

НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТЕЙ

Итак, гуманитарные технологии порождают две «рамки».

С одной стороны — рамку развития. А значит — рамку нового поколения.

Нового поколения не в том смысле, в каком мы говорим о приросте популяции биологических особей, — не молодежи, а в том, в каком говорим о новой парадигме, прописанной по людям. В том смысле, в каком говорим, что новое поколение возникает не каждые десять лет, не каждые три года и не каждый год, а когда возникает прирост популяции биологической особи, вдруг совпадающий со временем становления новой парадигмы, новых форм деятельностей.

В этом смысле я говорю, что новое поколение — это не столько новое поколение людей, сколько новое поколение деятельностей.

В России мы попали в удивительную ситуацию, когда это новое поколение стало гораздо более широким социальным слоем, чем во всем мире. Ибо в мире пошел процесс смены поколений. В мире пошла смена поколений деятельностей, и, соответственно, начало возникать новое поколение людей.

А в России в деятельности, новые для мира, вложился еще один пакет деятельностей: те деятельности, что для внешнего мира были обычными — старыми, а нам оказались новыми. Понятно, что я имею в виду: деятельность от профессионального управления и финансов — до современной журналистики.

Говоря о новом поколении как символе развития, я утверждаю, что гуманитарные технологии определяют новое поколение хотя бы потому, что это оно ими начинает заниматься. С другой стороны, гуманитарные технологии есть технологии образования в широком смысле слова. В том, в каком на Западе начинают об этом говорить, хотя уже очень активно: о непрерывном образовании, о непрерывном переобразовании, о том, что в сегодняшнем закоммуницированном, ускорившемся мире человек если не умеет несколько раз переобучаться за свою жизнь, то он неконкурентоспособен и обречен.

Новое поколение, умеющее переобучаться, — это та первая рамка, которая вводится гуманитарными технологиями в нашу жизнь.

Способность порождать такие новые поколения может угадываться как одна из особенностей того мира, который мы увидим перед собой в ближайшем будущем. И само по себе новое поколение есть новое идеологическое основание этого развития, постольку либерализм и коммунизм — это две стороны медали, порожденные индустриальным опытом человечества.

И коммунизм, и либерализм обрушиваются.

Теряют значение в момент, когда человечество входит в постиндустриальную эру.

Входя в постиндустриальную эру, мир теряет ценность этих идеологий.

Неслучайно они на рубеже веков схватились, и не случайно обе, сначала одна, потом другая, стали прои-грывать схватку с незападными мирами.

Если кроме нового поколения деятельностей Западный мир не выдвинет нового поколения идеологий, сплачивающих, оформляющих устремления, то мы, как его часть, можем столкнуться с гораздо большими катастрофами, чем сталкивались прежде. С другой стороны, для нас метарамка гуманитарных технологий вводит вторую рамку — рамку Русского мира.

Рамку мира, границы которого пролегают не по территориям, а в коллективном надсознательном — в зна коткани. Когда мы начинаем понимать, что эмиграция — не проблема. Проблема возникает тогда, когда люди, уехавшие из страны, забывают, кто они.

Мы сталкиваемся с новым типом границ. Мы вводим эти границы намеренно, понимая, что, пока вы не рядополагаете свои типы развития по какому-то принципу границы (в данном случае — границы языковой, границы русского языка), вам сложно различить развитие и деградацию. Потому что не любое изменение есть развитие. Если мы не почувствуем язык как пространство мышления, а границы языка — как границы пространства, к которому мы примысливаем наши ценности, мы легко потеряемся.

ЛЮБИТЬ ПЛАТИТЬ

Как мне объяснили друзья-психиатры: когда вы хотите вылечить депрессию у человека, вы, во-первых, должны нарисовать ему образ будущего, а во-вторых — образ деятельности, дать работу. Я хочу положить между нами еще один тезис, быть может — более резкий, чем предыдущие.

Мой пассаж, посвященный новому поколению и Русскому миру, можно было бы вместить в один короткий девиз «Родина и развитие. Русский мир и новое поколение».

И тем самым предопределить пространство, где нам предстоит действовать — я убежден в этом — в ближайшее десятилетие. К этим четырем существительным и двум прилагательным нужно добавить глагол. Добав¬лю сразу два глагола: «любить платить».

Мы помним строчки из учебников для американских управленческих ПТУ периода начала гласности и демократизации в России: целью бизнеса является прибыль. Мы так обрадовались этому, потому что это же приятно, когда целью твоей деятельности является прибыль. Ее же можно распределять. Тратить. Покупать разные атрибуты нового класса... Но очень немногие уже тогда задались вопросом: что же является целью прибыли?

В ближайшие годы мы считаем необходимым для нашей страны воспитать в себе новую моду: моду на то, чтобы любить платить.

Надеюсь, скоро мода на то, чтобы любить платить, станет шириться и разрастаться. Ибо когда мы начинаем относиться к какому-то пространству как к своей среде — среде своего обитания, — то принимаемся ее обустраивать. И с радостью и наслаждением тратим на это немалые деньги. Есть, конечно, маньяки, и тут льющие горькие слезы, но большая часть встречаемых мною людей все-таки умеет наслаждаться процессом оплаты таких приятных вещей. Думаю, что Русский мир ждет — не дождется момента, когда населяющие его особи, надевающие на себя новую парадигму и превращающиеся в новое поколение — начиная жить, вместо того чтобы существовать, наконец поймут, что любовь платить — глубинно укрыта в христианской, европейской цивилизации.

Всегда спрашивайте цену и платите!

Ибо неизвестно, сколько потом с вас за это возьмут, если не в этом мире, то в том.

Любить платить собой.

Своей жизнью. Судьбой.

А порой (даже часто) — своими деньгами.

За то, чтобы сплести из временно исполняющего обязанности страны пространства новый узор, новое плетение, которое в сегодняшнем мировом раскладе имеет все шансы оказаться значимым, новым субъектом мира.

Ощутить себя людьми, владеющими страной.

А через страну — миром.

На какую-то долю ощутить себя участниками человеческого сообщества.

Взять на себя это партнерство.

И оплатить его.
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:20

ЛЕКЦИЯ III. О ЦЕЛЯХ.

Ефим Островский В


19 ДЕКАБРЯ 2002 ГОДА. ОТЕЛЬ «НАЦИОНАЛЬ
»

Текст:
От лекции к лекции мне все сложнее дается подход к снаряду.

Беспокоит, например, ряд свидетельств отличной организации мероприятия.

Скажем, закрепленный у рта микрофон (отсылающий и меня, и слушателей то ли к Шварценеггеру, то ли — избави Боже — к Мадонне на концерте) — простой, казалось бы, атрибут, а туда же — рвется обозначать связи, ассоциации, коннотации.

На этот раз — с тем, что принято называть шоубизнесом.

И коннотации эти столь же явны, сколь и потребность в переописании ситуации.

Размышляя над этой лекцией, я вспомнил текст 1995 года, известный как «Второй крысолов». В этом документе обосновывалась необходимость создания в России новой моды — на переобучение. Она виделась несомненной, ибо сложившаяся система отношений оказалась непригодной для того нового пространства, куда Страна обречена была войти.

Однако, понимая, что массированный коучинг необходим, мы видели, что в Стране отсутствует субъект, способный стать заказчиком подобного проекта.

Государство оказалось лишено языка, годного для обсуждения этой задачи.

А общественное сознание исходило из того, что если и можно переобучать людей, то только индивидуально, что доступно лишь очень высокопоставленным и богатым.

Да, можно было решить, что заказчиками станут олигархи. Но откуда тогда могло у них взяться понимание нужности такого заказа?

Именно тогда стало ясно, что массовое переобучение и переобразование должны быть востребованы их потенциальными потребителями. Однако попытка спланировать тиражирование переобучающих техник столкнулась с тремя проблемами.

ПРОБЛЕМА ПЕРВАЯ: НАШЕСТВИЕ «ЖМЕЙКЕРОВ» И ДЕВАЛЬВАЦИЯ СОДЕРЖАНИЯ

Начну с краткого отступления в область сугубо практическую.

Когда вы ведете содержательную избирательную кампанию, то сталкиваетесь с необходимостью массового и быстрого переобучения людей, в первую очередь — актива, действующего в интересах вашего кандидата. У каждого из людей, работавших со мной на выборах в 90-х годах, имелся больший или меньший опыт оперативной и качественной подготовки сотен активистов. И после окончания кампаний в регионах, где мы трудились, оставались люди, прошедшие через тренинги коммуникативных способностей.

Нередко они становились родоначальниками новых дел — некоммерческих и вполне прибыльных — и, как правило, успешных. Хотя, что они получили? Тренинг, не более. Но и не менее.

Впрочем, мы занимались, конечно, преобразованием не только актива, но и всех избирателей, делая в ходе политических кампаний одну очень важную вещь: атакуя депрессию, охватившую общество.

Спросите психотерапевта, как лечить депрессию.

Он скажет: дайте пациенту образ будущего и способ движения к нему, и дело сделано. Это так.

Но если задавать образ будущего было сравнительно несложно, то предложение способа движения к нему долго оставалось проблемой. Ибо зона образа действия — это для гуманитарного технолога то пространство, где ошибиться нельзя. Помнится, кто-то говорил, что у любой проблемы есть как минимум одно простое для понимания и легкое для исполнения решение. Ошибочное.

Таких решений мы позволить себе не могли.

Между тем в пространстве политических технологий уже плодились во множестве «жмейкеры» — те, кто вместо преобразования общества, путем переобразования людей, занялся вербовкой политической шпаны и производством избирательных товаров: футболок, плакатов, роликов.

Их появление было другой стороной той же проблемы.

С ними пришел миф о «черном пиаре», который и теперь повторяют, не задумываясь о том, что если его обсасывать и сегодня, то завтра появится «черная журналистика». А послезавтра — «черное образование». Смешно? А вспомните «культурную революцию» в Китае.

ПРОБЛЕМА ВТОРАЯ: ДИСКРЕДИТАЦИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО

Чтобы заказчиками массового переобразования и преобразования стали сами их потребители, они должны быть организованы. Но все существовавшие прежде в СССР и большинство существующих ныне в мире способов и форм организации в России оказались почти абсолютно скомпрометированы.

Известно, что и сейчас, стоит завести речь об общественной организации или общественном движении, люди сразу скучнеют. Ко мне заехал один олигарх, я рассказывал ему про знакоткань. И он спросил: а что ты все-таки делаешь?

Я ответил: наверное, надо подумать об общественном движении.

А он разочарованно так прогудел: у-у-у, о движе-нии...

Дескать, о знакоткани всё да о знакоткани, и тут — хлоп! — движение.

И это — сейчас. А в середине 90-х слово «движение», произнесенное всерьез, вызывало либо крайнюю степень недоумения, либо гомерические судороги.

И как бы вы на таком медийном фоне провели операцию структурирования заказчиков массового переобразования? Вот-вот.

ПРОБЛЕМА ТРЕТЬЯ: НЕДОВЕРИЕ И МИФОЛОГИЯ ДЕНЕГ

Готовя эту лекцию, мы заказали два исследования: количественное и качественное — серию фокус-групп. Важно было понять, как люди смотрят на разные формы самоорганизации.

Фокус-группы принесли весьма тягостные впечатления. Ощущение «разрухи, тьмы и страдания» было по¬истине страшно. Неужели, думали исследователи, люди, так чувствующие, могут как-то организовываться, куда-то двигаться?..

Упомяну одну особенность: участники говорили, что не верят в существование движения, лидеры которого хотели бы сделать что-то для них, а не для себя. И здесь — ключ к следующей проблеме: Страна приучена считать, что есть люди, делающие добро либо для других, либо для себя. И между ними — пропасть. Отсутствует понятие о том, что лидерам, организующим движения для людей, ни к чему забывать и о личном успехе.

В то же время странным образом мифологизированы деньги.

Они либо превозносятся как сверхценность и сверхцель, либо, наоборот, — попираются с презрением. Хотя их внятно описывает простая и инструментальная формула: деньги — это кровь проектов.

Такое отношение к организациям и к деньгам остается серьезной помехой на пути к социальной работе и гражданскому сотрудничеству.

Но когда в середине 90-х мы обсуждали «Второго крысолова», то понимали: проект не может быть бесплатным, ведь тем, кто был бы в него вовлечен, — тренерам, коучам, как сейчас принято говорить — тем, кому предстояло осуществлять преобразование массового сознания, надо было платить. И сделать это можно было, только превратив тренинги в популярный продукт.

И вот сейчас я спрашиваю: удалось ли это нам?

Отвечая, подчеркну: мои лекции являются, кроме всего прочего, попыткой показать, что о материях, о которых, казалось бы, никто не говорит, которые, казалось бы, никого не волнуют, которые, казалось бы, потеряны для Страны. об этих материях можно говорить: во-первых, не в дымных пельменных или замызганных кухнях, а в красивых залах; вовторых, с сотнями серьезных людей, порой специально прилетающих для этого из других городов; а в-третьих, с теми, кому эти материи, по общему мнению, безразличны, а на самом деле очень важны. Ведь не зря же они приходят каждый год.

Это значит, что пусть отчасти, но задача выполнена — тема стала популярной.

И теперь надо преодолеть вызов темы — поговорить о целях.

Это непросто.

ВЫЗОВ ТЕМЫ

Не могу не упомянуть о предшествовавшем этому выступлению очень остром разговоре с близким другом и коллегой.

Петр Щедровицкий сначала заявил: «Я не пойду на твою лекцию!» А когда через несколько дней мы встретились, точно сформулировал то, о чем я, готовясь к выступлению, думал и что переживал.

Напомню, что на предшествующих лекциях обсуждалась схема «Предназначение — Видение — Цели», указывающая, что Цели невозможно ставить, не имея и не ведая своего Предназначения — Цели целей; не видя картины мира и образа будущего. Только имея первое и второе, можно ставить Цели — утверждаю я.

А Петр назвал мне имя олигарха, с которым мы оба знакомы, и спросил: «А у него есть цели?» Я ответил: «Ну какие у него цели!..»

«Но он же ставит цели», — настоял Петр и указал на важную проблему.

«Да, — сказал он, — цели ставятся в высоком пространстве, где есть предназначение и картина мира. Но это пространство очень разреженное, там можно ставить осмысленные цели. А переходя в пространство людей и их жизни, сталкиваешься с тем, что на их цели влияет сиюминутность, они возникают как реакция на действия других субъектов».

Я спросил: «Но разве это цели?»

А он ответил: «Да. Это цели».

Действительно, то, что играет в нашей жизни роль целей, часто не имеет отношения ни к предназначению, ни к видению, а рождается из повседневной машинерии. Большинство людей проживают жизнь как шестеренки в часах — сцепленные со множеством других шестеренок, действующие в схеме «стимул — реакция», реаги¬рующие только на действия других.

Недавно я немало подивился, оказавшись на форуме в Сети, где обсуждалась последняя книга Ноама

Хомского, и обнаружив, что его тезис об управляемости общественного сознания для многих не очевиден.

Для меня же он очевиден абсолютно.

И я только о том много лет и говорю, что общественное сознание есть не что иное, как предмет искусственного творения: моделируй или моделируем будешь. В форуме же участвовали люди, только что открывшие для себя, что личность куда менее свободна, чем кажется, и что набор ее реакций и поведенческих программ исчерпываем и ограничен. Они сокрушались об утрате естественного.

Я же из лекции в лекцию атакую этот миф о естественном.

Вам наверняка знакомы выражения вроде: «будь естественным», «естественные эмоции» и тому подобное. Знаком взгляд, что если ты-де естествен, то якобы искренен, свободен. Будто свобода — в естественности.

Но естественность не более чем естественные искусственные нормы — нормы, некогда созданные, посаженные на людей, перемешавшиеся за десятилетия, столетия и поколения, многократно переплетенные, увядающие и в таком виде тянущиеся из поколения в поколение и организующие их жизнь.

Им следуют, думая, что обретают свободу. А на самом деле подчиняются мощной механистичной узде, влекущей их, движущей ими. И они наслаждаются этой несвободой, как наслаждался бы ею турбийон в часах, делающий необычайно важное дело, но остающийся всего лишь турбийоном.

Да, в некий миг мы сталкиваемся с тем, что существует фактор, влияющий на всё. Что есть не только инфраструктуры — материальные системы, поддерживающие ту или иную деятельность, — и не только антропоструктуры — миры людей, — но и ультраструктуры, построенные не из вещества, не из атомов, а из знаков.

УЛЬТРАСТРУКТУРЫ — ПРОСТРАНСТВА СВЯЗНОСТИ

Эти структуры сотканы из знаков.

Мы называем их знакоткаными.

В отличие от атамотканого мира эти ультара-структуры, надструктуры организуют жизнь и предписывают ее формы .

И когда мы сталкиваемся с этим, то выясняем, что единственное отличие общества живого от общества разрушенного, пораженного — это сохранившаяся связность ультраструктур. Вспомним русские выражения: «связные мысли», «связная речь» — это многое прояснит.

Либо страна, народ создает связность общественного сознания, либо оно становится бессвязным. А бессвязность мыслей и речей порождает бессвязность действий, хаос, распад. И тогда общество становится добычей. И не каких-то злодеев, а вполне благонамеренных, но иных — связных — структур, оценивающих полуразложившееся тело исходя из того, что надо его поесть, иначе сгниет, станет ни на что не годным.

И когда мы это понимаем, то ловим себя на мысли, что свобода в том, чтобы в некий момент (а далеко не каждое поколение обладает счастьем получить шанс свободы) осуществить необходимые операции в мире знаков. И в себе.

И стать поколением героев.

Героев, способных не стать ненормальными (ненормальными в самом обычном смысле слова).

Но в то же время — не стать нормальными.

Не начать соответствовать нормам, которые нас не устраивают.

Таким образом, есть только одна возможность обрести свободу (не став при этом ненормальными маргиналами) — самим превратиться в норму.

Сделать норму из себя.

Стать рамкой.

И, двигаясь в своем направлении, двигать эту норму вместе с собой.

Это задача, требующая подлинной внутренней воли.

Окружающее пространство втягивает вас, цепляет тысячами нитей. Но сдвигать рамку нормы вовсе не означает — рвать эти нити. Это означает — очень тонко, внимательно, с необычайными вложениями себя эти нити пересплетать.

Плести новую ткань.

Ткать по ней новый узор.

Это очень трудное действие, но именно оно дает Радость.

ДЕФИЦИТ РАДОСТИ

Недавно я напряженно писал статью в спецвыпуск журнала «Со-Общения», посвященный трагедии «Норд-Оста». Я видел, как легко можно было повторить формулу о том, что сегодня войны — это в первую очередь войны «холодные». Можно было в который раз обсуждать методы борьбы с террористами гуманитарно-технологическими средствами. Но проблема-то не в том, что несколько злодеев надо либо загипнотизировать, либо убить.

Любая военная стратегия есть сосредоточение силы против слабости.

Как говорил Сунь Цзы, «ударь наполненным по пустому — и одержишь победу». Значит, сила террористов (всего-то тридцать человек, а потрясли всю страну, да и изрядную часть мира) — не только в их наполненности чем-то, но и в том, что они находят пустое. И наносят удар.

Слово «террорист» можно перевести на русский язык как «ужасающий».

Ведь «террор» — это именно «ужас».

А террорист — сеятель ужаса, оператор, агент ужаса.

Но если удар ужасом столь силен, то, видимо, на направлении удара — пустота.

И я задался вопросом: что же может быть противопоставлено ужасу?

И увидел: ужасу язык противопоставляет Радость.

Думаю, не открою большого секрета, если скажу, что, заглянув внутрь себя, каждый обнаружит, что в жизни очень мало Радости (заглавная буква здесь не обязательна, но важна).

И это — проблема не только нашей страны. Но у нас она ощущается особенно сильно.

Когда мы приступили к исследованиям и начали узнавать, испытывают ли люди Радость в повседневной жизни, то обнаружили две любопытные вещи. Во-первых, они хорошо видят разницу между Радостью и удовольствием. А во-вторых, легко обнаруживают, что, в отличие от удовольствий, Радости они не испытывают.

Конечно, Радость — очень интимное и глубокое переживание. И быть может, не мое дело о нем говорить, ибо в прошлом радостными переживаниями занимались религии. Но сегодня им это не особенно удается. Назову лишь один факт, который мы выяснили в ходе исследований.

В списке вопросов были спрятаны довольно непростые. Первый: «Есть ли Бог?». Второй: «К какой конфессии вы относитесь?». В итоге выяснилось, что одиннадцать процентов людей, назвавшихся мусульманами, считают, что Бога нет. И пять процентов «православных» утверждают то же самое. А еще девять процентов — «не знают».

Ткань общества поражена. Поражена глубоко.

В том числе на тех высоких уровнях, где, казалось бы, и не важно, как всё устроено, но где происходит та предельная связность, при которой люди либо способны испытывать Радость от того, что они делают, либо — не способны.

Но дефицит Радости вытесняется нами.

ИНВЕСТИЦИИ В СЕБЯ В БУДУЩЕМ МИРЕ


Средство достижения Цели — это не просто способ, это — средство, содержащее в себе качество Цели.

Есть Цель.

Есть некое качество этой цели.

И значит — средство должно обладать этим же качеством.

Здесь необходимо быть очень ответственным и осторожным. Потому что на другой стороне нашего разговора лежат страшные, не располагающие к движению и постановке целей перспективы для нашей страны, нашего пространства действия.

Сейчас в моде книга Паршева «Почему Россия не Америка?». Там подробно описано, почему у нас ничего не выйдет, согласно первому закону Дженнингса, гласящему: ничего не выйдет.

При этом, обсуждая ее, в том числе и с людьми высокопоставленными, отвечающими за то, как организована наша жизнь и деятельность, я обнаруживаю, что они согласны с автором. Мол, ничего не выйдет: открытость миру в России неприемлема.

И дело даже не в открытости миру.

А в том, что в ближайшее время мир радикально изменится.

Когда говорят, что нефти осталось на пятнадцать лет (то есть нефтяная цивилизация кончается), это значит, что скоро настанет другой мир.

Говорят, что такое знание лишает людей воли к действию — пространства, где можно планировать жизнь. Это неверно.

Да, у кого-то оно вызывает паралич, но других стимулирует к принятию решений.

В частности — о подготовке к жизни в грядущем мире, который будет неизвестно каким. Так что если мы считаем себя деятельными индивидами, способными к созданию активных сообществ и динамичного общества, то, быть может, нам стоит принять в качестве пространства, достойного наших скромных инвестиций, собственное развитие, развитие наших детей и близких?

Углубляясь в эту решимость, я думаю, что настало время говорить о совершенно неожиданных целях — целях, которые не просто невозможно было помыслить как обсуждаемые еще несколько лет назад, но которые и сегодня кажутся целями на грани подвига.

Я поставлю три цели как три рубежа, каждый из которых по достижении становится средством для следующей цели.

Ошибка — расценивать цели как нечто конечное.

Каждая цель должна становиться инструментом достижения цели-штрих.

Таким образом, я указываю и цели, и способы их достижения.

Так, продвигаясь от цели к цели, мы можем обрести способность делать нечто, помимо самоиронии, отличающее нас от животных и шестеренок, — научиться совершать поступки, к которым нас движут высокие энергии Предназначения и Видения. Я бы предложил следующую последовательность целей.

ЦЕЛЬ I: ЛЮБИТЬ ПЛАТИТЬ

Перед каждым, кто хочет приступить к движению, я поставил бы цель, которую повторяю из лекции в лекцию: любить платить.

Я уже не раз говорил, что, увлекшись мифом о прибыли как о цели бизнеса, мы редко задаемся вопросом: а в чем же цель прибыли?

И охотно тратим пресловутую прибыль или доход на чуждые цели, предъявляемые обществом потребления. Нас крутит в шестеренках, пружинках, тягах, кривошатунных механизмах, загоняющих в страсти, влечения или развлечения. Мы рассуждаем, как нам обрыдла реклама, но действуем в рамках созданного ею пространства.

И платим за это.

Если же мы будем готовы полюбить платить за то, за что вроде бы платить не принято, возникнет удивительный продукт для Страны. Ибо это породит для нее совсем новые, давно существующие на Западе, но доселе едва присутствующие в России виды деятельности, например, общественный активизм или социальную службу. Отчего же — едва присутствующие? Оттого, что наше общественное сознание никаких видов деятельности, кроме коммерческих, не допускает. Потому что такой статус, как успешный и хорошо обеспеченный профессиональный общественный деятель, пребывает вне опыта наших граждан.

Но если у многих возникнет желание платить за то, целью чего не является немедленный доход, то обозначенная мной Цель I, будучи достигнута, станет подлинной целью, построенной из Предназначения и в рамках Видения, о которых мы говорили прежде. Это будет первый шаг.

ЦЕЛЬ II: НАУЧИТЬСЯ КОНКУРИРОВАТЬ С СОБОЙ

Выйдя на рубеж Цели I, мы обнаруживаем Цель II, способную стать способом внутреннего развития, преодоления себя.

Ее я описал бы словами — конкурировать с самим собой.

Мы много говорим об обществе конкуренции. Но воспринимаем это понятие примитивно: жестокая конкуренция, бесчеловечная конкуренция. Мы думаем, что соревновательное существование есть конфликт, который в пределе легко переходит в войну на истребление другого.

Я помню, как в круг, где несколько месяцев назад началось обсуждение нового движения, пришла девушка, несколько лет проработавшая в бизнесе. В какой-то момент она сказала: «Удивительно, я обнаружила себя в пространстве, где никто не собирается вонзить мне нож в спину. Я это не просто знаю, но еще и чувствую».

Я услышал в ее словах указание на то, что конкурентные пространства, где мы оказываемся, — это жестокие и нерадостные пространства. А значит, наша привычка говорить, что мы там развиваемся, есть привычка говорить неправду.

На самом деле мы там воюем.

Конкурируем с другими, вместо того чтобы конкурировать с собой.

Когда вы попробуете совершить первое действие — полюбить платить — как средство для достижения новой цели — конкуренции с собой, то обнаружите, что это такое — соревнование с самим собой.

Мы часто обсуждали с коллегами, партнерами, учениками, почему некий деятель не хочет внести деньги в какое-нибудь общественно полезное дело? Деньги, которые для него — на уровне бытовых расходов. Он больше тратит на жизнь в месяц. И одна из участниц дискуссии сказала: «Он не хочет быть лохом, потому что платят только лохи».

Это, в свою очередь, напомнило мне разговор с крупным постсоветским олигархом, который как-то сказал: «Долги платят только трусы». Этим он очень меня расстроил, ибо говорил даже не про то, что это он не хочет платить, а мне не советовал платить долг.

Разве это не опасно, что слишком многие привыкли относиться к тому, что они платят, как к тому, что у них отбирают?

Здесь важно будет обозначить еще одну тему — тему сообщения.

Говорят, современное общество — это коммуникативное общество, или общество коммуницированное, или связанное внутри себя, или информационное общество. Порой оговариваются, и выходит: коммуникационное.

Коммуникация активно обсуждается последние десять лет в России.

Это естественно. Ибо новое поколение, состоявшееся в эти годы, в изрядной мере причастно к развитию коммуникационных систем. И потом, коммуникация — один из векторов, на которых сосредоточено внимание многих думающих людей.

Когда мы в свое время размышляли, как назвать наш журнал, то вышли на слово «сообщение», понимая, что оно точно отражает в русском языке то, что обсуждается, когда речь идет о коммуникации. Кстати, куда более точно, чем в английском. Когда Маршалл Макклюэн, размышляя о коммуникации, заявлял: «Media is the message», — он говорил о русском слове «сообщение», содержащем в себе и «сообщение» в смысле Media, и «сообщение» в смысле Message, и «сообщение» как процесс движения Message по Media.

Если вы начинаете мыслить мир в рамке такого сообщения, то понимаете, что «сообщение» — слово, однокоренное со словом «общество». А кроме того, что именно сообщение это общество и создает.

Создает общественное.

Создает общее.

И именно в среде сообщения существует ощущение сопричастности.

А в пространстве сообщения и сопричастности живут Радость и высокие переживания.

А пока вы отсечены от общества то ли ужасом, то ли депрессией, вы не соприкасаетесь с теплом других людей, а свое источаете в никуда — теряете, не получая встречной отдачи, ответа.

Когда вы начинаете думать в этой рамке о таких вещах, как, например, хозяйство, маркетинг, РОС, то видите, что можете иначе оценить отношения производителя и потребителя. Что потребитель в не меньшей степени участвует в производстве, ибо тоже производит.

Что?

А пустое место, где нет нужного товара.

Производит спрос.

И, производя его, вызывает на место спроса тот или иной продукт или товар.

Я мог бы обсуждать это в духе авторов книги «Бизнес в стиле фанк», где они анализируют пространство Интернета, поясняя, что Сеть есть зона, где потребитель диктует рынку. Но мне кажется гораздо более важным понимание того, что если мы хотим появления в этом мире чего-то нового, то можем отнестись к этому как соучастники, партнеры, участвующие в его производстве, а можем — и с не меньшим ощущением собственного предназначения — быть конструктивными потребителями, создающими спрос.

Многие думали, что в содержании некогда предложенной мною формулы «быть русским — покупать русское» приоритет отдан поддержке отечественного производителя. Но я говорил о другом. А именно — о возможности реально практиковать «русскость», если кто-то хочет ее практиковать. Практиковать можно не только создавая плюс-предмет. Практиковать можно и создавая минус-предмет — пустое место для предмета, вдохновляя партнера на его создание.

Но партнеру нужно как минимум получить сообщение о том, что место создано. В этом смысле сообщение есть один из важнейших инструментов воссоздания связности. Но, конечно, не единственный. Кроме того, исключительно важно, насколько сообщение точно, а главное — правдиво.

И вот — время назвать Цель III.

Если первые две цели я сформулировал с глаголом, то третью написал в конспекте одним словом.

Это слово — «правда».

ЦЕЛЬ III: ПРАВДА

Это слово восходит к Предназначению, описанному в первой лекции, к верности слову, языку этого слова, разнообразию слов. И к жизни человека, произносящего слово.

Неслучайно это — Цель III.

Вчера у меня был удивительный разговор с одним из учеников, который долго и — я уверен — сильно и глубоко сомневался во всем, что мы обсуждали много лет. В частности, в тезисе о верности слову. Он вопрошал: «Как можно быть верным слову? Я же меняюсь! Сегодня сказал одно, завтра — другое.»

Я ответил: «Если ты выбираешь правду в качестве личного императива, то сталкиваешься с чередой проблем, но это развивающие проблемы. По мере их решения ты все больше и дальше углубляешься в материю правды. И в какой-то момент задумываешься о разнице между правдой и истиной. И если ты поселишь правду внутри себя, то превратишь в цель стремление к воплощению дарованной тебе способности взрастить бессмертную душу — сущность. Те, кто взрастит ее, спасутся». Так же полагал и Георгий Гурджиев.

Замечу, что ряд заповедей, к которым многие относятся как к регуляторам поведения, легко можно охватить одним этим принципом — всегда говорить правду.

Конечно, каждый, кто пытается это делать, сталкивается с проблемой поиска определения, что такое «правда». Но если таков его императив, а не внешнее требование, если он не в пионеры вступает и дает «Торжественное обещание», а принимает это как Цель, отражающую его Предназначение, то на любой вопрос к себе: правда это или нет? — будет дан ответ.

Главное — по-настоящему его перед собой ставить.

Но это непросто.

Ибо, думается, сама эта цель недостижима без двух предшествующих.

Без того, чтобы любить платить и использовать это как средство конкуренции с собой, а конкуренцию, в свою очередь, — как одно из средств говорить правду.

И если мы ухватим эту цепочку и будем двигаться от цели к цели, понимая, что это нам нужно, то возникнет немало следствий, в том числе и весьма прагматических.

Итак, я говорил о том, что меня тревожит, волнует и вдохновляет.

Прошу вас еще раз прокрутить в голове то, что я говорил.

И почувствовать в этом экзистенциальную напряженность.

Увидеть, как очень аккуратно, мягко ступая, я подхожу к важному действию, которое мы все можем совершить
.
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:23

ЛЕКЦИЯ IV. ДА ЗДРАВСТВУЕТ (КОНТР)РЕВОЛЮЦИЯ!

Ефим Островский



24 ДЕКАБРЯ 2003 ГОДА. МОСКОВСКИЙ ДВОРЕЦ МОЛОДЕЖИ
Лекция открыла один из премьерных спектаклей популярного мюзикла Тиграна Кеосаяна и Александра Цекало «12 стульев».


Текст:
ПОВОРОТ ТЕМЫ

Несколько лет назад я замыслил цикл выступлений — серьезных, содержательных разговоров в необычном для такого общения контексте. Он стартовал в 2000-м и — я знаю точно — завершился в прошлом году.

Значит, эта лекция открывает новый цикл.

Мне приятно, что наше общение происходит в пространстве, которое новый класс считает своим.

Вы спрашиваете: что такое новый класс? Кто эти люди?

Это те, кто вписался в новую экономику. Те, кто формирует из себя ту новую Россию, которая складывается на наших глазах.

Те три лекции прошли в пятизвездочных отелях.

Эта получит в качестве обрамления мюзикл.

Мюзиклы — примета нового времени, наступившего в Стране.

Как и хорошие отели.

Как свободное предпринимательство.

Как свободная пресса.

Кстати, меня предупредили, что в зале много журналистов.

Поэтому я не удивлюсь, если сбудется предсказание нашего корифея по связям с прессой Сергея Михайлова, утверждающего, что как ни старайся, а все равно кто-то озаглавит статью «Волосатое чудовище испортило мюзикл». Восхищенный этой формулой, я дарю ее тем, кто напишет какую-нибудь гадость. Копирайт можно не указывать, это — подарок. Итак, волосатое чудовище портит мюзикл.

Предполагалось, что лекция будет посвящена перспективам правых сил. Но, думаю, не столько «правых сил», проигравших минувшие выборы (хотя для многих они символизировали культуру, которую принято называть «правой»), сколько просто — существующих в нашем обществе подлиннъх сил. Творческих сил.

И — главное — тех сил, которым предстоит появиться.

Логика этого рассуждения в том, что современные нам партии, возникшие в СССР (а истоки всех нынешних партий лежат в советской эпохе), не имеют отношения ни к правым, ни к левым. Они стали прибежищем номенклатуры, рядящейся в разные маски: кто — в коммунистические, кто — в антикоммунистические.

Это так. Но, с другой стороны, ясно, что и новый класс, нарождающийся в последние десятилетия, должен иметь свою проекцию в политическое пространство. Должен найти свою политическую культуру! Свою — собственную! — уже потому, что совершенно несоветскую...

Так вот, я собирался посвятить лекцию перспективам новой партии (или партий). Но слово «партия» прозвучит в ней не более двух-трех раз. Если вообще прозвучит. При этом подчеркну: лекция имеет самое прямое отношение к новой правой культуре и к людям, считающим, что им — персонально, лично им — недостает пространства, где они могли бы практиковать свою правую культуру и правые взгляды. И я стремлюсь к тому, чтобы эти замечательные люди нашли способы практиковать свою идентичность в гораздо более важном пространстве, чем пространство политического представительства.

Если им понравится именовать себя «правыми», я их пойму. История нашей страны устроила так, что деятельные люди, не желающие быть «левыми», неизбежно именуют себя «правыми». Слово «центр» им пока непонятно. Не говоря уже о возможности пребывать над схваткой, делая свое дело. Они не понимают — как это? Где это — над схваткой? Разве вне схватки можно что-то делать?

В этих присущих им внутренних вопросах сквозит наследство прежней эпохи.

Где не было места новому классу — классу живому, деятельному, свободному. И потому, что в СССР места ему не было — ныне отрицающему СССР. Отрицающему социализм. Отрицающему коммунистическое прошлое. Но — желающему деятельно, а не на уровне болтовни, практиковать свою новую культуру.

Если деятели этого класса желают именовать себя «правыми» — их дело.

Пока новый класс не осознал себя в этом качестве (а это пока так), им легко играть с терминологией.

Я хочу попросить всех, кому эта лекция покажется слишком простой, думать о других — о тех, кто сочтет ее слишком сложной.

Я благодарен оргкомитету, купившему для нас билеты на мюзикл «12 стульев», который пройдет после моего выступления. И начну с заметок по поводу этого спектакля.

Начну — впервые — с текстом в руках. Для меня это странно. Штука в том, что, много лет занимаясь консультированием публичных деятелей, я всегда втолковывал им, что по тексту выступать нельзя. Ибо аудитория чув¬ствует: если он говорит по тексту, то все сказанное — не его: кто-то написал, а он читает... Но сегодня у нас лекция. А лекция, строго говоря, означает чтение.

Приходится признать: предыдущие лекции, а точнее — размышления вслух, произнесенные без подготовленного текста, собственно, лекциями не являлись. Но перед столь многочисленной аудиторией размышлять вслух трудно: не видно глаз — обратной связи... Поэтому буду читать. Обещаю: на вопросы отвечу без бумажки.

«12 СТУЛЬЕВ»

Итак, мюзикл «12 стульев» Тиграна Кеосаяна и Александра Цекало.

Удивительное произведение.

С одной стороны, режиссер и продюсер взялись за, наверное, самый знаменитый сегодня текст советской эпохи. Текст, разобранный на цитаты. Текст, породивший два фильма, причем один из них музыкальный, то есть прямой конкурент мюзикла... Текст не просто известнейший, но и один из любимейших советскими людьми. И очень любимый теми, кого мы сегодня называем новым классом.

А с другой стороны, роман «12 стульев» воспринимается большинством читателей как текст-манифест этакой специфической интеллигентской свободы, а его главный герой — как герой антисоветский, герой-трикстер — Локи советской мифологии.

Меня это всегда поражало.

Ибо трудно представить текст более советский, более социалистический, более насыщенный инструментами классовой борьбы коммунистов с их жертвами-противниками. Текст жестоко антидворянский. Антицерковный. И антипредпринимательский! Текст, битком набитый кодами культурной революции «Красного проекта». Текст — инструмент преобразования сознания масс. Текст, очень тонко и изящно кодировавший их на очень некрасивые и неприятные эмоции и поступки.

Но вот парадокс: до сих пор он воспринимается широкими кругами нового класса новой России в качестве «своего». Чуть ли не в качестве классического текста новой правой культуры!

Думаю, мои слова могут рождать у многих внутреннее сопротивление. «Обкатывая» эту лекцию с несколькими друзьями, я видел, как менялись их лица: неужели к их любимому тексту можно относиться вот так?..

Когда я шел на премьеру «12 стульев», мне было любопытно, как Кеосаян и Цекало (которые членами КПРФ не состоят, как не состоят ни в одном IV Интернационале), справятся с мощным зарядом красной энергии, заложенной в романе и его экранизациях.

Но, увидев их версию романа, я был впечатлен и вдохновлен. И идея провести лекцию именно здесь родилась у оргкомитета после того, как с некоторыми из его участников я обсуждал удачу Кеосаяна и Цекало.

Но в чем же удача? Что удалось?

Я впервые увидел попытку культурного контрреволюционного действия.

Обратите внимание: в пригласительном билете «контр» стоит в скобках.

Потому что контрреволюция — это всегда и революция.

Так вот, на премьере «12 стульев» я впервые увидел попытку культурного (контр)революционного действия в этом столетии, в нашей стране.

Конечно, все вправе судить о его удачности или неудачности. Я бы хотел лишь указать на этот пафос постановки. Подвиг Кеосаяна и Цекало важен и дорог для меня. За любую подобную попытку каждый, кто считает себя правым русским гражданином, должен хвататься обеими руками! Хотя бы затем, чтобы наполнить свою жизнь не только избирательной кампанейщиной.

«ПРАВЫЕ»

Я не раз говорил о слове «правые».

Не раз говорил о «правой» культуре.

Но не могу не пометить вновь главнейшие грани этого понятия. Ибо со словами «правые» и «левые» творится путаница. Кстати, напомню: когда Борис Ельцин влез на танк в 1991 году, он объявил: «В стране произошел правый переворот». Имея в виду ГКЧП. Но прошло немного времени, и все перевернулось. Недавно я слышал, как состоятельный, умный и достойный человек утверждал, что правые — это Дмитрий Рогозин и блок «Родина». И я его понимаю.

И впрямь, слово «правые» в нашей культуре обсуждать трудно, ибо оно бестолково позиционировано. С одной стороны, «правые», как правило, во всем мире эксплуатируют консервативную психологию, а с другой — у нас человек с консервативной психологией консервирует отнюдь не те ценности, которые хотел бы утверждать новый класс!

Он консервирует «левые» ценности. Старые ценности советских времен.

Впрочем, оставим на следующую лекцию обсуждение того, насколько правомочно рассуждать в терминах «правые», «левые» в России. Но уже сегодня очевидны несколько вещей.

Правые — это не те, кто так называется в соответствии с кем-то, когда-то придуманными нормами — мало ли сторонник каких идей и планов, с какой стороны сидел в некоем древнем зале? Нынче тогдашними версиями «левых» и «правых» идей (не говоря об их пла¬нах) заняты исследователи тех времен.

Так что надеюсь, что моя версия «правого» не совпадет с принятой.

Итак.

Очевидно: «правые» — это те, кто платит.

В отличие от тех, кто предпочитает бесплатное. Те, кто любит платить и понимает, что если они практикуют правую культуру, то находятся в этом мире, чтобы платить. И потому им дана (кому больше дано, с того больше спросится) такая возможность.

Правые (и отныне я изымаю это слово из кавычек) — это те, кто считает слово и верность слову своей ценностью.

И в этом смысле они верны идеальному, тому европейскому идеальному, что рождает европейское представление об эффективности как о материализации идеального. Долг человека — материализовывать идеальное в этом мире. А эффективность — это величина, обратно пропорциональная потерям при этой материализации.

Правые — это те, кто конкурирует в первую очередь с самим собой.

Для кого соревнование с другими — это прием воспитания в себе новых качеств, воспитания из себя новой сущности.

Правые — это те, кто предпочитает социальной защите социальное наступление. То есть те, кто считает правильным давать людям удочку, а не рыбу.

И вот, толкуя о рыбе и удочке, мы подступаемся к вопросам: что такое культурная контрреволюция и почему я счел необходимым говорить именно о ней?

И зачем культурная революция нужна кому-то, кроме меня?

Напомню притчу о рыбе и удочке.

Если дать голодному человеку кусок рыбы — он насытится сегодня; если же дать удочку и научить ею пользоваться — он будет сыт всегда.

ОБ УДОЧКАХ И ЛОВЦАХ

Мы понимаем, что это не только притча, но и программа действия. А значит, должны понять также, что же это за удочка и можно ли ее дать. Или можно считать, что у тех, у кого она есть, она и так есть, а те, у кого нет, никогда ее не получат...

Известно, что не раз находили детей, воспитанных животными. И выяснялось: в своей манере поведения они подобны животным. Они были развиты физически, но не имели ничего общего с людьми, кроме строения тела. Они не владели языком и человеческими способами взаимодействия, не обладали способами со-общения.

Это были бессвязные люди: без связной речи, без связных мыслей, без того, что дает человеку связность с человечеством. С его идеями, целями, мотивами, способами деятельности.

Людь был.

Человека — не было.

Людь не был связан с человечеством.

Еще одна физиологическая картинка. Элемент физиологических свойств человека несет в себе каждый ген. Но порой кажется, что гены задают не только физические особенности человека, но и то, что передается совсем другим геном. Геном культуры.

Физиологические гены формируют человека как физическое тело. Культурные гены строят набор способов, которыми люди сочетаются между собой, — набор валентностей человека. Эти культурные связи никак не оформлены в чем-то физическом. Их невозможно пощупать, но можно пережить, представить себе, помыслить. Они содержатся в знакотканях культуры. Знакотканях в том плане, в каком все они состоят из знаков, в том широком смысле слова, в каком о знаках говорит семиотика.

Но то, что мы способны их помыслить, означает, что их можно производить, менять и перекомпоновывать, вводя в контекст других связей.

Эти знакотканые средства, творящие связность между людьми, указывают нам на то, что в отличие от генетически заданных свойств организма, которые принято считать естественными и относить к натуре человека, способы его поведения искусственны. Хотя бы потому, что культура по определению оппозиционна натуре.

А это значит, что мы можем производить разные способы поведения!

И можем их менять!

Мы способны оперировать этими средствами связности между людьми.

Культура дает нам удочку!

И дает дважды!

Один раз — задавая связность сознания конкрет-ного человека с идеей удочки и осуществляя связность идеального и материального пластов жизни. А второй раз — присоединяя к человеку, имеющему понятие удочки, тех, кто имеет такое же понятие, плюс многих других подобных им людей. И это позволяет всем им вместе сорганизовать деятельность гораздо более сложную, чем ужение рыбы.

Но к чему этот разговор об удочке? Почему так много о ней? Отвечу.

Если мы считаем, что нужно преобразовать общество так, чтобы в нем становилось как можно больше людей, способных пользоваться правой культурой — культурой самостоятельного класса.

Если мы хотим, чтобы как можно больше людей видели путь преодоления бедности и несправедливости не в получении распределяемых благ, а в собственном, ответственном стремлении к этим благам с помощью предпринимательства, проектирования, бизнеса et cetera, et cetera...

Если мы хотим этого, то должны понять: пора менять знакоткань культуры. Перестраивать ее так, чтобы та связность, та структура со-общения, которая удерживала людей в левой культуре, была заменена новой — правой — культурной связностью.

ЗОМБИРОВАНИЕ И ИМПОРТ

Левая культура была сконструирована для фиксации разрывов с важнейшими европейскими культурными трендами.

Для отвязывания человека от культуры собственности как ответственности.

Потому что для советского государства собственность была кражей.

Для отвязывания его от культуры семьи.

Потому что семья для них была ячейкой общества — легализацией секса.

Для отвязывания его от культуры оплаты как инвестиции. Потому что мастера «Красного проекта» считали, что «платят только трусы».

Как эта особая левая культура пробиралась в жизнь людей, мы уже обсуждали — на примере романа «12 стульев». И скоро к этому вернемся.

А пока отмечу, что мы находимся в драматичной ситуации. И если всерьез вдуматься в то, что я говорю, то становится неясно, какие есть шансы у русского пространства, у русского общества, если мы всюду сталкиваемся с интервенцией чужих (не приживающихся в Стране) культурных норм и образцов, транслируемых массовой культурой, импортируемой из-за границы.

Причем эти образцы отторгаются не потому, что они плохие...

Раньше, объясняя, почему нельзя злоупотреблять иностранными словами в разговоре с массами, я приводил пример: очень здорово, когда лампочки включены в электрическую сеть и светят. И прекрасно, когда в лесу растут грибы. Но вкрутите лампочку в грибницу или гриб — в электрический плафон. Грибница погибнет. А электрическая цепь сгорит от замыкания.

Вас смущает то, что в одном случае я привожу живой пример, а в другом неживой? Хорошо, скажу так: если с корнем вырвать гриб из грибницы, она погибнет. И вставить лисичку в грибницу боровиков — то же самое, что вкрутить туда лампочку.

Итак, чужие культурные нормы, образцы и механизмы нужно переработать, переварить, переделать (если лисичка станет перегноем для грибницы боровиков, все будет как раз очень хорошо), а социалистические нормы не предназначены для конкурентоспособного позиционирования в современном глобальном мире. Они есть атрибут умершего проекта. И пытаться их восстанавли¬вать — значит зомбировать в себе «советского человека». Пытаться оживить мертвое. Ведь зомбируют только мертвых.

Итак, мы имеем дело, с одной стороны, с импортом, а с другой — с социализмом. И ситуация была бы отчаянной, если б не один важный фактор. А именно — возникновение в пространстве массовой культуры автора.

Человека, способного к творчеству.

Способного иметь мотивы, связывающие его с судьбой своей страны.

РОЖДЕНИЕ НОВОГО АВТОРА

И такие люди есть.

Они заметны.

Идет волна новых авторов.

Авторов, работающих с культурой вне прежней — «левой» или «правой» — традиции творчества, в рамках которой автор — это воспаленный нерв. Способный делать с обществом только одно: невротизировать его, заражая паранойей.

Сегодня в массовую культуру приходят авторы, у которых творческая компонента достаточно высока, чтобы производить культурные артефакты, а не подделки. Приходят авторы, способные пользоваться массовой культурой как транслятором новых норм и образцов жизни.

Они нуждаются во многом.

В поддерживающих инфраструктурах.

В ресурсах и инвестициях.

Но если эту авторскую плеяду не вырастить, остальные проблемы окажутся нерешаемыми. Без них нам не решить, на каких новых основаниях взаимодействовать между собой. На каких основаниях ставить общие цели, создавать сложные, идеальные конструкты.

В современном мире либо ты проектируешь, либо тебя проектируют.

А проектирование — это работа со сложными контекстами, с огромным количеством партнеров. Любая стратегия связана с тем, что ряд частных предприятий (в широком смысле) объединяется вокруг общей цели. И эта цель задает целостность.

Например — целостность страны.

Именно этот ход размышлений — размышлений о связности, — а вовсе не игра в слова, вывел нас на переописание очень дурно звучащего и безобразного в своей бессмысленности в русском языке звукосочетания «пиар».

Мы переописали его через такое, на наш взгляд, точное русское прочтение англо-американской формулы Public Relations Development — «Развитие общественных связей» — РОС.

И вот «пиарщик» (гадкое слово, хотя есть и гаже — «отпиарить», например) все больше трансформируется в другую фигуру — РОС-мастера. Мастера развития общественных связей. Сейчас в эту область деятельности уже пошла третья волна людей — людей, синтезирующих эту новую фигуру, покидающую сервисные позиции и переходящую к генеральному управлению издательскими, кинопроизводящими, артистическими проектами и предприятиями. РОС-мастера и деятели массовой культуры все больше сливаются, синтезируются...

Это хорошо! Ибо до сей поры массовая культура — в первую очередь телевидение, литература, музыкальная культура FM разрушают связность страны. Но обвинять их в этом бессмысленно. Понятно, что люди, устремившиеся туда, первые десять лет гордо возились с первоначальным накоплением. Но знание этого не снимает проблемы.

А отделить РОС-мастеров от «пиарщиков» просто: те, кто не понимает, что такое развитие общественных связей, гордятся тем, что они «пиарщики». И — пиарят.

Не ведая, что в самой культуре их деятельности, пришедшей к нам как часть актуальной европейской культуры, живут техники и технологии развития общественных связей и общественной связности.

НЕ ПОЙТЕ ИМ ПЕСНЮ НИД.

Проиллюстрирую сказанное историческим примером.

Когда рунические поэты, тысячу лет назад задавшие Европе политическую культуру, строили свои рунические стихи, они не считали себя людьми, описывающими реальность.

В то время был особый жанр — «драпа» — песня славы.

Некий культурный деятель Северной Европы тех времен говорил: «Дайте мне новобранца или молодого князя», главное, чтобы это был серьезный человек, «.и я сделаю из него героя. Я спою песню о его будущих подвигах. И он их совершит».

Но был и иной жанр — «нид» — песня хулы.

Она рушила человека.

И за сочинение нида поэта могли казнить. Или взять «виру» как за убийство.

Может показаться, что я говорю вещи, не имеющие отношения к сегодняшнему дню. Однако давайте поищем в современной культуре аналог, соразмерный по значимости древним скальдам. Более чем вероятно, мы скажем: нашли, да, это телевидение!

Возможно.

Все больше экспертов — в частности известный историк, теоретик стратегии и критик Сергей Переслегин — утверждают: современный телепродукт в массе своей нацелен на разрушение доверия внутри общества.

Особенно он ополчается на серию телеигр, основанных на принципе «подставь своего». Он имеет в виду «Слабое звено», «Последнего героя», «Голод». Интриги, предательства, удары в спину — все это совершается перед камерой. И фиксируется как норма. Как пример. И никто не стесняется сказать на всю страну: «Она слишком хорошо проявила себя в последней серии испытаний. Это стало опасно. Поэтому я договорился с X, Y и Z голосовать против нее, а чтобы она не догадалась, продолжал оказывать ей знаки внимания». Переслегин справедливо замечает: мы имеем дело с телевоспитанием предателей. Интриганов.

Известнейший специалист по кино Даниил Дондурей из раза в раз пишет, что художники не устают вдалбливать обществу свою депрессивную версию реальности, путают и морочат жизнеспособных зрителей.

Да, к счастью, нынешнее телевидение не приспособлено для порождения смыслов. Но оно может транслировать массам то, что стало общим местом в культурной среде. И если это предательство и депрессия — опасность очевидна.

Но есть другие питательные среды, на которых может вырастать культура новых смыслов. Это мюзиклы и театральные постановки. Это радио и вообще — устное общение. Это печатные издания. Книги. Авторские семинары. Это реклама.

Ее производители зададутся вопросом: а что еще делает моя реклама, кроме как продвигает товар?..

Но — представим себе человека, производящего товар массового потребления лишь для того, чтобы он окупал рекламу, с помощью которой заказчик и производитель хотели бы оказывать важное, повышающее связность воздействие на народ своей страны.

Вы можете сказать: это выдумки. Но если внимательно прочитать последние тексты североевропейской школы менеджмента, легко обнаружить, что в них обсуждается задача, которую маркетологи скорого будущего должны будут либо решить, либо уйти со сцены.

Это — обеспечение общественной эффективности предприятия.

Ибо она есть один из главных инструментов достижения превосходства на рынках.

ОСТАВЬТЕ БЕНДЕРА В МАВЗОЛЕЕ

Только в ходе и в итоге многих обсуждений мысль обретает форму краткой фразы. И в этом виде попадает в телевизор. Известно: телевидение оперирует краткой фразой.

Так было на позапрошлых выборах. Тогда СПС обещал избирателям: новые, молодые, энергичные, грамотные — это будущее, это развитие.

Идеология — это всегда «сшивание».

Синтезирование рационального и эмоционального.

Сознательного и бессознательного.

Психологии и философии.

Так вот, когда рациональное понятие развития, синтезированное с эмоциональным образом наших детей — нового поколения молодых, энергичных, грамотных, — дало идеологему, побудившую голосовать за никому прежде не известную партию более восьми процентов избирателей, это был пример такого действия.

Действия, повышающего связность. Накапливающего в обществе потенциал нового шага. Кстати, не могу не отметить, что эта форма «новые, молодые, энергичные, грамотные» была получена после нескольких сотен групповых коммуникаций, в течение двух лет. Отмечу также, что название партии в этом случае имеет меньшее значение, чем принято думать.

Но то, что именно эта партия не выполнила своего важного политического обещания, привело ее к катастрофе.

К чему я это говорю? Почему обсуждаю это в контексте массовой культуры и культурной (контр)революции?

Если в ближайшем будущем в стране и возникнет некий живой, истинный субъект нового класса со своими органичными целями, он не сможет их добиться, каковы бы они ни были, пока он не вторгнется в культурное пространство! Пока не вложит свои силы в совершенно непарламентскую деятельность по изменению культурной знакоткани страны — в культурную (контр)революцию.

И здесь — возвращаюсь к мюзиклу.

И — к роману.

«12 стульев» — книга, издевавшаяся над двумя основными классами Российской Империи: дворянством (Ипполит) и священством (отец Федор). Поколение нынешних наших граждан (тогда еще советских) она учила глумиться над дворянством — недавно являвшимся образцом (теперь уже почти неведомой стране) чести. И священством — без которого страна лишилась бы идеального христианского логоса.

Но есть там еще один герой — предприимчивый плут и проходимец, тонкий мошенник на доверии — Остап.

Описать этот образ сложнее. Но, судя по всему, он был создан, чтобы дискредитировать предпринимательство.

Именно так!

Когда два вечера подряд я смотрел мюзикл Кеосаяна и Цекало, то следил не за перипетиями известного мне почти наизусть романа. Не искал важных для мюзикловедов и асов мюзиклоделия деталей хореографии и сценографии. В моем сознании шла битва: два автора музыкального спектакля боролись с двумя авторами красного романа.

Это была битва магов!

Кеосаян и Цекало — против Ильфа и Петрова!

Превращая Остапа в творческий персонаж, в нечто среднее между художником, продюсером и визионером (Остап Кеосаяна и Цекало рисует черный квадрат, а не «сеятеля», выступает с футурологическими прогнозами, продюсирует шахматный чемпионат), авторы спектакля делают его не только эффективным, но и полезным!

Делают его предпринимателем.

И когда мы обнаруживаем этого Бендера, то можем понять, что Бендер Ильфа и Петрова до сих пор красным трикстером ходит среди нас, вылезает из бессознательного. И часто, когда некто пытается сделать что-то добротное, это он — тот, старый Бендер, — превращает общественную инициативу в «Союз меча и орала». Продюсерский проект — в Нью-Васюки. А творческому заработку придает нехороший привкус мошенничества.

И многие из нас, что греха таить, частенько восхищаются этим, в общем-то, гаденьким персонажем Ильфа и Петрова, что наслаждается глумлением над Ипполитом Матвеевичем, наслаждается тем, что может звать Кисой предводителя дворянства, предлагать ему быть камердинером.

В советской мифологии есть два главных персона-жа — Бендер и Ленин.

Ленин — святой старого класса.

Бендер — герой нового.

Но почему?

Ведь и тот и другой на самом деле — «совки».

Но если мы не любим Ленина зачастую просто так, то с Остапом иначе: мы как будто любим его, чтобы не любить себя.

А Бендер Кеосаяна и Цекало терапевтически исцеляет эту слабость!

Теперь мы можем оставить призывы вынести Бендера из Мавзолея.

Потому что теперь это уже совсем другой Остап Ибрагимович Берта-Мария-Бендер-бей. Понимаете? Другой человек.

СЛАВА ГЕРОЯМ (КОНТР)РЕВОЛЮЦИИ!

Кстати, Кеосаян и Цекало, работая с Бендером, работают и с образом Ипполита.

И когда они превращают его в трагическую фигуру, в дворянина, ищущего, замечу, в своих стульях, отобранных чужим, враждебным режимом, не бриллиантовый дым, а возможность пригодиться России, присоединившись к эмигрантскому сопротивлению, это все поется для нас. Как и слова Ипполита: «Россия, я сейчас не плачу, я лишь плачу тебе слезами за любовь». И несколькими строками ниже: «Как ты могла так опуститься низко, что я с сумой скитаюсь по земле?».

Некоторые из нас, кто постарше, могут вспомнить, как в свое время продавали в «загранке» бутылку водки. Причем не чтобы сравнить себя с имперским дворянством, а чтобы почувствовать хоть немного всю низость глупых и дурацких шуток, которыми обложен Ипполит Матвеевич Воробьянинов в романе Ильфа и Петрова. Реинтерпретируя персонажей культурной постсоветской мифологии, живущих в нашей повседневной жизни, среди нас. И влияющих на нас не меньше, а, может быть, больше, чем персонажи мифологии исторической, белые и красные генералы, министры, правящие семьи, промышленники ушедшего века...

Реинтерпретируя этих героев, живущих в нашем сознании и во многом владеющих им, два художни-ка — Тигран и Александр — два наших современника, наших приятеля, двое людей совсем таких, как мы, представляют публике удивительный сюжет борьбы за наше и, кстати, за свое сознание.

И тем самым, надеюсь, открывают столь необходимую стране череду культурных (контр)революционных действий. Действий, перекодирующих нашу культуру из того состояния, в которое ее погрузил «Красный проект», в новое состояние, которое так необходимо рус¬ским гражданам нового класса в XXI веке.
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:28

ЛЕКЦИЯ V. СУБЪЕКТ ИЛИ СУММА ВЛИЯНИЙ?

Ефим Островский

16 ДЕКАБРЯ 2004 ГОДА. ОТЕЛЬ «МАРРИОТТ ГРАНД»





Накануне лекции
приглашенные принять в ней участие получили
от автора специальное письмо,
ориентирующее их в содержании
будущего события
.


Письмо-приглашение КОНТЕКСТ

Лекция, на которую я Вас приглашаю, — пятая по счету из числа Предрождественских публичных лекций, и вторая лекция нового цикла. В этом году проведение лекции взяла на себя группа развития журнала «Со-Общение», приурочив ее к пятилетию журнала, одним из учредителей которого я являюсь.

Ей предшествовали три лекции первого цикла — «О Предназначении» (2000 год), «Видение» (2001 год) и «О Целях» (2002 год). Тогда же мы объявили окончание цикла, но возникший Оргкомитет просил меня продол¬жить лекции, и лекция прошлого (2003 года), проведенная уважаемым Оргкомитетом, называлась «Культурная (контр)рев олюция».

Первый цикл отражал структуру базовой метафоры стратегии (то есть постановки целей) любого субъекта — мы говорили о предназначении, видении и целях государства, корпорации, владетельного рода.

Мы указывали на то, что любое возможное (реалистичное) сегодня стратегическое предназначение ограничено четырьмя рамками — ценностью человеческой жизни, верностью слову и их необходимыми условиями: языком и тем, что мы тогда назвали «разнообразием».

Затем мы обсуждали гуманитарные технологии как орудие и технологию действий в новом мире. В тот год концепт гуманитарных технологий казался нам очевидным — но вот уже около двух лет с тех пор мы снова и снова обнаруживаем, что взгляд на мир, который открывает нам искусственный и изменяемый характер наших норм, правил и рамок видения, трудноухватываем сознанием элит. Потому недостаточно ясен и наш пафос — пафос призыва изменять мир вокруг нас за счет смены нашего взгляда на него.

Наш переход к теме целей был нагружен двумя задачами.

Во-первых, важно было указать, что цель всегда идеальна.

И в этом смысле — исполнима, но недостижима в материальном смысле слова «достижение». Отличие цели от задачи в том, что цель описывается качественно, а задача — количественно. Иначе говоря, цель невозможно пощупать; но результат задачи пощупать можно, чаще всего — даже необходимо.

Во-вторых, мы описали цели, которые только и имеет смысл ставить перед собой новой элите России: научиться любить платить; конкурировать с самим собой, а не с другими; говорить правду себе и другим. Выглядит на первый взгляд банально (особенно — «говорить правду»), но зато может породить этическую программу, следуя которой можно практиковать собственную идентичность — если, конечно, понимать при этом, что идеальные цели (в отличие от материальных задач) человек ставит для себя и по поводу себя, а не других объектов.

Наконец, тема культурной (контр)революции вращалась вокруг необходимости перекодировать культурный код страны, искусственно созданный «гуманитарными технологами» Пролеткульта и требующий искусственного изменения. Там же возникла тема, которая для сообщества станет отныне одной из стержневых, — тема владетельных родов, десяти тысяч семей для России, которые и есть, собственно, завтрашняя Россия.

Текст:
РОССИЯ ИЛИ СУММА ВЛИЯНИЙ?

Что такое Россия завтра? — вопрос, на который интересно отвечать хотя бы в связи с тем, что ответ может породить основания для частных стратегий, не связанных с перспективой погружения в дебри госаппарата, либо — в могилу.

Иначе говоря: что такое завтрашняя Россия помимо ее территории и государства?.. Ведь стать частью государства как целеполагающего субъекта может (и должен) далеко не каждый, а частью территории (землей) мы становимся после смерти, когда ставить цели уже поздно.

Когда люди, считающие себя причастными задаче формулирования русских (российских) целей, начинают высказываться, в их голосах чаще всего слышно желание предложить Россию в качестве инструмента для других, «мощных» (в отличие от «немощной России») геосубъектов.

Здесь — призывы встать на сторону какого-нибудь «геополитического квадрата», какой-нибудь «оси» или просто одной из держав современного геопорядка.

Никакой субъектности: их слова начинают производить в нашей картине мира такой образ будущего нашей

Страны, в котором она должна породить внутри себя четырехпартийную систему с ЕС-овской(1), американской, китайской и исламской партий.

Это и не странно: ныне активные политические поколения воспитаны культурой, которая не подразумева-ла собственной субъектности — но лишь ангажированность Правящей Партией либо ангажированность ее внешними (за отсутствием внутренних) противниками.

Есть и «альтернатива».

«Альтернатива» предлагает ставить цели, отдавшись пришедшим в движение цивилизационно-культурным, реально-мифологическим агрегорам недавнего прошлого, цепляющимся за сегодняшнее «продолженное настоящее»: «социалистическим» или «либеральным» идеологиям, понимаемым как то, что можно посмотреть, увидеть и скопировать из популярных книжек и медийных статей про недавнее прошлое и настоящее, — и уже в силу этого являющимся на самом деле не более чем политтехнологическими инструментами, камуфлирующими и опосредующими те же самые «мировые партии».

Россия — Страна, которой не было: сегодня нельзя сказать, что она наследует России Царей или Советской России.

Когда мы находим нашу «страну, которой не было» на хитросплетенном перекрестке этих сценарных групп, мы понимаем: их разновекторность одновременно и задает растяжки для Русского Пространства, и требует формирования внутри этого пространства одного или нескольких идентичных молодых ядер, способных быть собственно Россией, а не суммой влияний на Русское Пространство. Идентичных — то есть не сводящихся к сумме чужих влияний.

ВЛАДЕТЕЛЬНЫЕ РОДА КАК ТКАНЬ БУДУЩЕГО

Наши пути, как паутинки или нити,
Ты плетешь.
И нам неясно, где основа, где уток...

Ирина Богушевская,
«Господи, услышь мя...»

Основа соснова,
соломенный уток.

Русская загадка; отгадка —
«крыша»

Однако — что станет тем мотивом, который пронижет людей, осуществляющих это движение живой идентичности; что это будет за мотив, пробирающий насквозь до самой последней косточки, до самой маленькой мышцы этих (слабых, в общем, и грешных, как все мы) людей — возвышая их и давая им силы превозмогать окружающий их хаос реальности? Здесь, в зависимости от вашей картины мира, вы можете услышать тему «мотивации», а можете и вспомнить те музыкальные мотивы, которые вы напевали в те минуты, когда вам нужна была синергийная подпитка, энергетика поэзии.

Что мы — если нам доведется оказаться среди тех людей, которые приходят в это движение к будущему — обретем в качестве внутренней опоры, чтобы, просыпаясь наутро, не одергивать себя одним из наших внутренних голосов: «Ой, что было вчера! Ты совсем сходишь с ума?! Во что ты ввязываешься?! Ведь это совсем безнадежное дело!..»

Легитимность династий Русского Мира будет происходить не из прошлого, а из будущего.

Что будет поддерживать этих красивых стройных людей в те минуты, часы, дни, складывающиеся в месяцы и годы длинной воли, когда рядом с ними будут возникать агенты сиюминутной актуальности, призывающие их сегодня же, сейчас же отреагировать, сопереживая, на статью, новостной сюжет, фигуру собеседника, несущую политический призыв встать на сторону того или иного (так — до боли — реального!) симулякра «русского (российского) интереса», на деле представляющего собой всего лишь проекцию внешних интересов совсем другого — китайского, американского (персидского, японского, немецкого) — субъекта («овнешненного»-объективированного и потому кажущегося натуральным, объективно существующим — в отличие от виртуально-долженствующего этического долга быть идентичным, то есть — просто быть)?

Что будут делать эти люди — участники идентичного ядра (или — идентичных ядер), когда реакцией на их взвешенное и спокойное действие, растянутое на годы и десятилетия, станут обвинения газеты «Завтра» или газеты «Сегодня» в том, что они должны немедленно встать на чьюто сторону в том или ином политиканском конфликте, а иначе — они предатели, воры, негодяи и мерзавцы...

Ведь это же очень знакомая ситуация, не так ли? — вспомним недавние «актуальные» медийно-организационные конфликты, которые требовали от каждого из нас немедленно — нервно и поспешно-амбициозно — занять сторону и принять участие в сваре. Все или почти все современные медиа — газеты и журналы, телевизионные и интернетканалы, политики и общественные авторитеты — сконструированы подобным образом и продают себя как инструменты для вовлечения элит (а вслед за ними — и масс) в бестолковое мельтешение в погоне за чужими сиюминутными даже не целями, а — задачами реальных субъектов.

Итак, русский инструментарий находится в руках нервных, амбициозных и поспешных деятелей, воспринявших тезис о том, что личности отведена своя роль в истории. Что мы можем сделать с этой напастью?

Мы отвечаем: наш тезис, который мы можем положить в основание действительно длинной, исторической воли, — это старый как мир тезис о том, что историей правят рода. Именно они создают и порождают величественную музыку истории, а личности лишь аранжируют ее.

Именно track-records родовых историй формируют основу Исторической ткани, задающую ее — следите за русским языком! — основательность: прочность, надежность, устойчивость к хаосу внеисторического существования.

Личные истории причудливым узором сплетаются с грубыми линиями основы: они — уток истории, они придают ей узорность, одновременно скрепляя устремленные в вечность прямые линии основы между собой.

И все это вместе придает связность ткани общества, существующего в истории.

Говоря или слыша о Семьях и Родах, большинство современных владетельных русских обращаются к мыслям о своих корнях — и, как правило, обнаруживают отсутствие аристократических предков.

В этом — видимое противоречие родовой «аристократической» самоидентификации новой элиты; однако противоречие это существует лишь до той поры, пока мы продолжаем искать свои корни в прошлом величии (и не можем найти — потому как не имеем к этому прошлому величию никакого отношения), а не начинаем относиться к себе как к корню будущего: иначе говоря, организуя «проект России», элиты могут самоопределяться как «первое поколение новой русской аристократии» (как, собственно, любая аристократия когда-то и начиналась).

Таким образом, легитимность владетельных родов Русского Мира будет происходить не из прошлого, а из будущего. Из идеального пространства проектных целей, которые объединят эти элиты. Это скорее сила, чем слабость; скорее ресурс, чем дефицит. Возможно, это единственный тип идентичности, пригодный для России в сегодняшней ее как внутренней, так и внешней ситуации: есть ли в мире сегодня еще одна страна, которая обладала бы необходимыми условиями для того, чтобы превратить «идентичность будущему» или, иначе говоря, «идентичность развитию» в свое исключительное конкурентное преимущество?

Величественную музыку истории создают рода. Личности лишь аранжируют её.

Родовой характер самоидентификации элит вовсе не обязательно подразумевает архаичную политическую систему: res publica — переводя на русский с латыни — «общее дело», это и есть организовываемая через выборы «власть деловых людей»; республиканское общество может соорганизовывать в своих рамках не только тысячи — миллионы семей, определяемых по сопричастности к капитализированным предприятиям: от миллиардной корпорации до семейного ресторана, от рамки финансового капитала до рамки человеческого капитала.

Поли-культурная,поли-языковая,поли-религиозная общественная связность, с основой из тысяч (миллионов?) семей-родов, говорящих на русском языке и несущих через историю тысячи (миллионы?) родовых дел, и с утком личностных сюжетов, это и может быть предназначением-связностью новой России.

И здесь возникает тема, вынесенная мной в заголовок лекции, на которой я жду вас 16 декабря в семь часов вечера, в отеле «Гранд Марриотт»: тема общественной (социальной) эффективности.

С наилучшими пожеланиями,
Ефим Островский

ВЛАДЕНИЕ СОБОЙ КАК ОСНОВАНИЕ (ПРИНЦИП) ОБЩЕСТВЕННОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

От любого дела, предпринимаемого людьми, — то есть от любого делового предприятия (или, говоря современным ангрусским языком: «бизнеса»), европейское мышление требует эффективности. Европейская эффективность — это реализация идеальных сущностей в материальном мире: перевод идеальных целей в материальные задачи.

Деловое предприятие реализует в материальном мире то или иное идеальное качество. Именно качественное изменение мира и человека — а вовсе не финансовая прибыль — является предназначением любого предприятия.

Первой эффективностью пресловутого «бизнеса» являются те человеческие качества, которые он придает обществу. Финансовая же эффективность — лишь вторая эффективность, способ измерения общественной (социальной) эффективности, задания обратной связи этого сообщения.

Такой подход вызывает к жизни и востребует высокую рефлексивность и предпринимателя, и потребителя, все в большей степени становящегося в современном мире партнером производителя (ибо потребитель производит из себя (может производить) потребность для нового предпринимательского продукта — потребность в новом качестве).

Когда люди перестанут потреблять товары и начнут потреблять смыслы, содержащиеся в брендах (как при определенном уровне культуры они перестают потреблять газету в качестве бумаги — например, оберточной — и начинают ее читать); когда потребители начнут инвестировать в тот или иной смысл, пользуясь продуктами, несущими на себе смыслосодержащий бренд, как инфраструктурой этого инвестиционного процесса, возникнет перспектива преодоления тех черт современного «общества потребления», которые подвергаются сегодня жесточайшей критике.

С возникновением нового типа человека, способного «читать бренды» так же, как читают газеты, возникает возможность использовать «общество потребления» в тех целях, которые даже самый строгий ценитель назовет высокими и за отсутствие которых в «обществе потребления» критикует его за «потреблятство».

Но разве есть смысл пенять на развращающее «потреблятство», если по-европейски деидентифицированный человек превращается в сумму внешних влияний? Ведь это лишь симптом, а не причина недуга.

Но если понять, что хитросплетение нынешних глобальных брендированных товаропотоков есть не что иное, как медиа (причем содержащее в себе жесткое условие наличия обратной связи — цену товара, и потому куда более коммуникативное, чем СМИ, все более «бесплатные» для потребителя). Если увидеть в этом новое качество мировой коммуницированности, то неизбежно встанет вопрос об управлении и владении собой.

Почему?

Такая система жизнеспособна, только если потребитель умеет выбирать среди многочисленных смыслов и правил, предлагаемых ему брендированными смысло несущими товаропотоками, те, которые будут определять путь его развития.

Сознательное осуществление этого выбора и есть массовая форма управления собой — выбора между различными системами правил, предлагаемых миром миров.

Кто же установит эти правила? Кто будет инвестировать в их дизайн и инфраструктуру (приватизируя общественные обременения Страны)?

В поисках ответа на этот вопрос мы вновь встречаемся с нашим совокупным героем — владетельным родом. Владетельным уже трижды: один раз — своими владениями капиталами; другой раз — приватизированными обременениями; третий раз — как род человека, владеющего собой.

Может ли быть субъектом установления правил совместный метапроект ряда владетельных родов, говорящих на русском языке и готовых осуществить (и осуществляющих) приватизацию русских общественных обременений? Сколько таких родов составят достаточный для субъектности метапроект? Должен ли этот метапроект интегрировать в себя не только финансовые капиталы, но и «владения», которые описываются в языке «человеческого капитала»? Что можно и следует сделать, чтобы такой субъект воплотился в реальность?

ПОЭТТЕХНОЛОГИИ

Начну с неожиданного слова, если хотите — термина. Хочу предложить вам попробовать его на вкус. Это слово — «поэттехнологии».

Так пару лет назад определил весь жанр моей работы в последние годы (в том числе и жанр лекций) один из моих близких друзей. За что ему отдельное спасибо. И вот я произношу, я называю это слово и сразу оказываюсь в довольно сложной ситуации. Потому что слушателю не ясно, в чем суть поэттехнологии, кто такой поэт-технолог, что он делает и чем полезен. Пока это так, слово будет, скорее, наводить на мысль о морализаторстве, от которого мне хотелось бы быть как можно дальше.

Но полагаю, что как смысл, так и прикладное назначение термина будет все более проясняться по мере нашего продвижения в пространстве лекции.

Итак, мы обсуждали приватизацию обременений. Замечательная вещь! — говорим мы безо всякого морализаторства. Приватизация обременений — это удивительный, и, может быть, единственный способ начать испытывать подлинное наслаждение, настоящую радость. Ведь, согласитесь, без обременения никакое наслаждение невозможно! Мы обременены способностью и необходимостью есть, и лишь потому можем есть вкусно, а некоторые — даже вкушать. Мы обременены способностью и необходимостью дышать, и только поэтому можем наслаждаться лесным, горным, морским воздухом. Мы обременены массой разных неизбежностей, и именно в пространстве этих обременений у нас возникает такое ощущение, как наслаждение. Из обременений иногда проистекает даже удовольствие. В том самом смысле, в котором мы говорили об удовольствиях на прошлых лекциях.

Так вот, в отличие от удовольствий и наслаждений, радость(2) мы испытываем только в случае, если исполняем обременение по своей воле, с желанием его исполнить и с сознанием того, что мы владеем этим обременением. Но не когда оно кем-то нагружено на нас, сваливается с луны или с иного странного объекта.

Приняв обременение из года в год читать предрождественскую лекцию, я все лучше понимаю, что люди, связанные со спортом, с физической культурой, называют мышечной радостью. Мышечная радость — это то, что испытываешь после больших нагрузок и что являет собой столь приятную, поющую усталость.

И тут самое время вернуться к поэттехнологиям. Почему я начал эту часть лекции с рассуждения об этом слове и об этой технике?

Потому что намерен двинуться дальше по лекции в совсем другом направлении.

Поэттехнолог (знаете, когда вас кем-то называют, важно разобраться — почему и что это значит), так вот, поэттехнолог — это тот, кто, с умом сочетая слова, порождает словосочетания, порой кажущиеся странными и бессмысленными (это — от их непривычности, ибо на самом деле такие словосочетания, как правило, единственно осмысленные), а потом (именно в силу их странности) производит то, что даровитый прозаик и литературовед Виктор Шкловский некогда назвал остранением... Шкловский писал: «Слова имеют свойство стираться со временем, как старые монеты, и чтобы их вновь узнать, заметить и понять, необходимо остранить слово, сделать его странным».

А как можно делать слово странным?

Например — помещать его в неожиданные контек-сты. Тогда происходит примечательная вещь: будучи остранено, оно вдруг превращается в то самое слово, ко-торое имеет силу. В том числе — силу владения собой, управления собой.

Итак, комментарии по поводу жанра сделаны, и теперь я шагну собственно к ткани лекции.

БРЕНД = МЕДИА

Перед лекцией я позвонил дюжине-другой гостей и обратился с просьбой об обратной связи по поводу тезисов, разосланных накануне. Коллеги с удовольствием делились соображениями (многие мне очень помогли), но никто вопреки ожиданиям не указал на одну очевидную странность этого текста. А ведь там, в тексте, сказано, что в заглавие лекции я поставил слова «общественная эффективность», а собственно заголовок совсем другой: «Субъект — или сумма влияний? Об идентичности». Это никого не удивило. Я готов допустить, что некоторые из собеседников сами расшифровали эту загадку. И отгадка показалась им настолько сама собой разумеющейся, что вопросов не вызвала. И правда: отгадка-то проста!

Ибо идентичность — это и есть общественная эффективность.

Поскольку любая идентичность может существовать только в мире людей.

Ведь любые предметы, идентичные чему-то, не существуют, если нет того, кто укажет на эту идентичность. Identity — это самоидентичность, самость.

Идентичность существует, проявляется в мире, действует, являет себя, только если она практикуется.

Иначе невозможно ответить на вопросы: идентичен я или нет? обладаю ли я идентичностью? — нежели чем практиковать эту свою идентичность.

Практикование идентичности есть осуществление общественной эффективности.

Эта формула родилась из многолетних бесед с представителями крупного, а порой и среднего бизнеса, которые раз за разом в газетах, по радио и по телевидению внушали мне, моим друзьям и партнерам, в общем, всем вам, что цель бизнеса — деньги, прибыль.

Когда несколько лет назад по заказу уважаемого журнала «Эксперт» я готовил статью о телевидении, то столкнулся с этой проблемой. Я обнаружил, что так считают не только малограмотные журналисты, но и весьма достойные уважения люди. И особенно странно было это слышать по поводу предприятий, имеющих прямое отношение к формированию человеческих качеств. Между тем мне всегда казалось очевидным, что у деловых предприятий есть цели, и эти цели не имеют никакого отношения к деньгам.

В ходе работы над той статьей, размышляя о телевидении как о деловом предприятии, о бизнесе (не люблю это слово, но буду его употреблять, иначе вы просто не узнаете, о чем я говорю), я обнаружил, что суждение о наличии у телевидения иной цели, кроме извлечения прибыли, звучит не просто как неочевидное, но как эдакая дикость. Хорошо еще, если кто-то понимает, что телевидение используется в разных, как говорят, полит-технологиях, но об остальном большинство собеседников не просто отказывается, а боится говорить, считая такие разговоры безумными.

Добро бы дело было только в телевидении. Тогда я, возможно, и забыл бы об этой истории. Но не вышло.

Потому что в последние годы мы занимались конверсией гуманитарных технологий из состояния искусств «холодной» и гражданской войны в искусства мирного строительства, развития общественной связности. И в ходе этой деятельности работали с тем, что принято называть англо-русским словом «брендинг». И в ходе этих занятий обнаружилось, что любой бренд есть масс-медиа в гораздо большей степени, чем привычные нам печатные или электронные СМИ. Он в гораздо большей степени медиа — средство сообщения, коммуникации, а не средство трансляции, ибо ему присуща такая форма обратной связи, как деньги.

И все более очевидной, в связи с этим, становилась простая мысль: в разворачивающихся перед нами новых сторонах современного мира в руках у тех, кто хотел бы преодолевать его реальность и строить внутри него новые миры, есть удивительный ресурс, рычаг, с помощью которого можно этот мир перевернуть. Этот рычаг — со-стояние рынков (и, как мы в последнее время понимаем — не только массовых).

К тому факту, что люди все больше начинают переходить от приобретения товаров к приобретению брендов, пора отнестись как к удивительному ресурсу. Все в большей степени потребитель начинает (пока не понимая того) осуществлять выбор не относительно физических особенностей того или иного продукта — телевизора, коробки с соком, сигареты, — а в зависимости от тех смыслов и смысловых структур, с которыми он может, посредством этих товаропотоков, сообщаться. Это очень интересный ответ на ложный, на мой взгляд, драматизм «потреблятства», который активно обсуждается в последние годы в рамках критики общества потребления.

В тот момент, когда мы начинаем понимать, что, потребляя тот или иной продукт, тот или иной товар, мы на самом деле потребляем связь с тем или иным смыслом или группой смыслов; когда мы понимаем, что при вполне человеческом (ничего сверхчеловеческого тут нет) уровне рефлексии это легко ухватить; когда мы видим, что в зависимости от того, к какому из смыслопроводящих товаропотоков мы подключены, мы обретаем возможность оказывать гораздо большее воздействие на мир, нежели можно было себе представить в революционном XX веке.

Состояние рынков таково, что позволяет не только устанавливать горизонтальные связности, но и строить связность вертикальную — между миром людей и миром идей.

Ведь как играли свою роль идеи — тонкие силы — в мире XX века?

Как правило, они овладевали грубыми силами, совершая затем потрясения, перевороты, войны, революции.

Издержки такого идеализма были столь сверхвысоки, что в итоге идеальное оказалось поражено в правах. Оглядитесь вокруг лет на десять — двадцать! Вы обнаружите, что власть идей отрицается, а общим местом стало указание на особую важность материального: товаров, предметов, вещей; вы увидите, что идеализм — это высмеиваемое качество, а если его не удается высмеять, то оно подавляется, причем агрессивно. И по чьей же, позвольте узнать, вине? По вине тех самых издержек XX века, на что, кстати, указывают авторы, в том веке писавшие.

Однако стоит нам чуть поменять привычный угол зрения — и мы открываем для себя богатейшее новое пространство.

Оно описывается в наших текстах и выступлениях как пространство гуманитарных технологий, где человек может, овладевая и управляя собой, выстраивать горизонтальную связность — связность между людьми. Но — не только.

Развитие межчеловеческой — общественной — связности и есть сочетание развития горизонтальных и вертикальных связей и связностей.

ЛАДЬИ СМЫСЛОВ В ПОТОКАХ ТОВАРОВ

Всего лет двадцать или пятнадцать назад было отнюдь не ясно, что же может закрепить существование современного мира в том смысле, в котором его можно назвать европейским миром. Что может скрепить фрагменты глобального мира как европейского мира — глобального мира как глобальной Европы. Европы не в смысле ЕС, но в смысле той исторической Европы, что несет в себе принцип эффективности, то есть необходимости и долженствования реализовать идеалы.

Я утверждаю: без свойства идеальности этот мир невозможен.

Так что могло его спасти двадцать лет назад?

Можно было подумать, что наступает конец истории, остановка всех процессов, движений внутри мира.

Но за эти годы случилось немало изменений.

И одно из них — ключевое — происходит на наших глазах.

Это становящаяся все более явной особая роль того, что принято именовать брендами. Того, что для понятности мы называем смыслопроводящими товаропотоками.

При этом мы учитываем, что, конечно, смыслопроводящие товаропотоки были всегда (с момента возник¬новения обмена). Человек всегда приобретал не товар, а «знак, на товар нанесенный» (sic!). Но возникшая способность человечества к рефлексии этого феномена, пусть пока недостаточной, в корне изменила ситуацию.

Здесь важно отметить: когда звучит утверждение, что покупается не товар, а бренд (в свое время я открыл это сам, но не я один, так что на Нобелевку не тянет); когда признается верность подхода североевропейской школы менеджмента, утверждающей: «Используйте высокий смысл, чтобы продавать», — пытливое ухо слышит, а искушенный глаз различает сокровенную ложность. Чувствует заложенный в этом утверждении обман.

Но когда мы строим тезис подругому, а именно: «Используйте бесчисленные продажи и товаропотоки, текущие по миру, чтобы, с одной стороны, сообщать с их помощью высокие смыслы, идеальные цели и качества, а с другой — присоединяться к этим сообщениям», — то на место подозрений приходит ощущение, что это — да! — возможно. И более того, потенциально прибыльно, сверхприбыльно!

СПОЙТЕ ПЕСНЮ СЛАВЫ!

При этом, различая условные роли производителя и потребителя, мы внезапно выясняем, что производитель и потребитель есть партнеры в сообщении высоких смыслов... Вернее — могут быть партнерами. Отметим, что утвердительный залог, в котором мы это говорим, диктуется стремлением сделать сильный, самосбывающийся прогноз. Это стремление во многом вызвано пониманием, что не стоит рассказывать второкласснику, который не очень хорошо пишет, что он пишет плохо, потому что потом у него может уже никогда не получиться писать хорошо...

Итак, все, о чем я говорю, есть лишь виртуальность.

Но виртуальность не в том смысле, в каком это слово употребляют в России.

Это не пресловутая «виртуалочка» — нечто ложное, зыбкое, ненастоящее, понарошечное.

Возвращаясь к корням этого слова, я говорю о виртуальности как о должном и возможностном одновременно. О том, что возможно и что должно сделать.

Итак, существует огромная среда, сотканная из колоссального числа товаропотоков, в которых, с одной стороны, находятся те, кто производит потребность, а с другой — те, кто производит нечто, эту потребность удовлетворяющее. Это те самые товаропотоки, которые транслируют людям качества.

Это легко описать на примере телевидения.

Обсуждая ТВ, мы утверждали, что у телевизионного рейтинга, который сегодня описывается одномерно, на самом деле есть две составляющие. Существуют количественный и качественный рейтинг. Количественный рейтинг — это, собственно, его длина. А качественный рейтинг — его направление. Направление как вектор, с точки зрения того, какие человеческие качества ТВ сообщает людям. И вот, понимая, что любой бренд есть массмедиа, мы говорим: любой бренд, будучи медиа — то есть средством сообщения, — сообщает людям то или иное качество. Любая шоколадка, сигарета или футбольный мяч, любая книга, песня, фильм делают с людьми нечто. Что-то добавляют им, а что-то убавляют.

В скобках укажу, что тысячу лет назад на этом была построена вся скальдическая магия. Считалось, что если скальд споет молодому князю, совсем еще ребенку, славную песню о подвигах, которые он совершит, то он совершит их. Но если песня будет о том, какой он невменяемый никудыка, то таким князь и станет. Любопытно, что и подвиги совершали, и никудыками становились. И потому за уничижительную песню скальда могли покарать как за убийство.

Но вернемся к смыслопроводящим товаропотокам. Понятно, они транслируют в человеческое сообщество смыслы и удерживаемые этими смыслами качества. Но кто источник этих качеств? Или, спрошу по-другому: почему я говорю в этой среде об этом инструментальном пространстве в связи с тем приглашением, которое я разослал в связи с темой этой лекции?

И здесь мы переходим ко второй (и, на мой взгляд, — основной) части того, что я хочу сообщить.

СТРАНА КАК ОБЩЕЕ ДЕЛО

В том, что я только что рассказал, для меня таится удивительное и радостное открытие. Открытие того, что существует новое инструментальное пространство, пользуясь которым можно ответить на исторический вызов, перед которым мы оказались.

Дело в том, что все разговоры о владетельных родах, о новой связности между тысячами, сотнями тысяч, миллионами родов России, закладывающими себя сегодня в первом поколении и ткущими из себя ткань субъекта, который мы зовем Россией; все разговоры об этих родах оказались бы бессмысленны, если бы не было понятно, в каком пространстве и с помощью какого инструментария будут действовать эти родовые акторы истории, выстраивая себе новое место в пространстве, которое уже давно занято.

Когда я пишу в тезисах о родах, я хорошо понимаю, что они уже существуют.

Они есть(3).

Но пока не очень ясно, с помощью какого именно инструментария могла бы состояться эта русская неоаристократическая контрреволюция. За счет чего могли бы стать конкурентоспособными и предъявить себя люди, дерзновенно объявляющие о себе как о корне новых родов?

Я исхожу из того, что каждый здесь присутствующий имеет удивительный шанс совместно с другими положить начало новой аристократии.

Но аристократии не в том смысле, что причастные ей будут одеты в шитые золотом мундиры с гербами и шляпы с плюмажами. И даже не в том смысле, что они станут обращаться друг к другу «сударь» или «сударыня». Когда я говорю «аристократия», то обращаюсь к аристократическим родам, завоевавшим и построившим (в своем будущем) собственную страну как свое общее дело — res publica. Как это сделали некоторые присутствующие здесь крупные политические деятели недавней эпохи.

Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-то говорил: «в моей квартире произойдет ремонт», «в ней образуется цветной телевизор», «невидимая рука рынка наведет в ней порядок»... Вменяемые люди не ждут вмешательства неведомых сил, а платят за телевизор и заказывают ремонт, наводят порядок или нанимают домработницу...

Точно так же аристократические рода не появляются сами.

Они не возникают.

Их начинают родоначальники.

Те, кто решился практиковать свою идентичность, положив начало новым родам.

И речь идет необязательно о людях, владеющих половиной мира. Родоначальник не обязан быть богатым, как маркиз Карабас. В республиках — государствах общего дела — любое родовое дело уже есть своего рода дело общее. Каждый семейный ресторанчик или некое мастерство, передаваемое из поколения в поколение, — это уже родовое дело, а общее оно в том смысле, что из десятков тысяч таких дел и соткана эластичная ткань исторической общественной связности Европейского мира.

Так вот, решившись сыграть в эту игру, самые не ожидающие сегодня этого люди могут обнаружить себя способными выиграть. Ибо, повторяю, оно существует — пространство, которое еще не обжито, но уже приоткрыто для своих сталкеров, первооткрывателей и освоителей.

И это не столько пространство инфраструктур, сколько пространство ультраструктур.

Знакоткань.

Пространство, сотканное из знаков.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЕВРОПЫ

Сегодня в этом пространстве выстраивается очень эффективный и сложный конгломерат ультраструктур, инструментов, потоков, сплетенных друг с другом и создающих его, как седьмой океан, в котором и перед которым все равны. И где никто (пока) не имеет ни особых приоритетов, ни особых привилегий.

В этом пространстве невероятно трудно оперировать человеку, живущему в устойчивом обществе с надежной системой социальной защиты, с «крепкими» нормами, обычаями и привычками. Ибо в пространстве знакоткани нормы и правила подвижны, искусственны, есть предметы деятельного конструирования, проекти¬рования, дизайна.

Это только кажется, что «благополучные страны» продвинуты в этом направлении. Потому что если там мы еще можем найти рефлексивных производителей, способных освоить это пространство, то найти там рефлексивных потребителей очень трудно. Почему? Знаковая среда этих стран уже надежно и крепко поделена между несколькими гомеостазирующими идеологиями; например — в рамках «лево-правой» конструкции, дающей два способа отношения к миру товаропотоков и не дающей возможности увидеть и использовать никакой новый — третий — способ.

Если бы некой группе людей удалось построить массовую, наглядно-эффективную и в натуральную величину модель работы системы, где производитель и потребитель были бы партнерами по созданию сообщения, это могло бы сыграть удивительную роль не только в русской, а и в мировой истории.

Итак, в России, в Русском Мире можно выстроить субъект, способный ставить себе весьма амбициозную цель. Не более и не менее, чем реидеализацию Европы.

Реидеализацию европейского.

Возвращение европейской культуры, европейской цивилизации в ее общемировом смысле и звучании к предназначенности. К потребности в практиковании идентичности. И, поставив такую цель, этот субъект мог бы далеко продвинуться к ее достижению! Он мог бы вернуть Европу к идеальному и за счет этого вернуть ей саму ее европейскость!

Но ведь очевидно, что содержанием проекта такого масштаба (по его последствиям, продуктам, результатам этого предприятия) не может не стать весь набор сущностей, который ассоциируется для нас с представлением о субъекте России. О субъекте России как группе родов, один раз — получающих через приватизацию обременений страны ту внутриполитическую легитимность, которой лишена сегодняшняя российская власть и которая ей так необходима; а другой раз (по сопричастности к задаче такого масштаба) — приобретающих право на признание другими субъектами мира.

Не могу не пометить, что современный мир (а подозреваю, что и любой мир) устроен так, что если некая общность людей, претендующая называться державой, не вносит в его конструкцию нечто необходимое для его существования; если это образование, именуемое страной, не восполняет некую актуальную дефициентность в существующем мире, то он (мир) не признает ее державой, а относится к ней как к некой элементной базе для других стран и других держав.

Но если цель (и точка связности элит субъекта, который есть общество) достаточно высока; если хозяева страны, сколько бы их ни было — две тысячи или двадцать миллионов, имеют в качестве предназначения (то есть в качестве общественной эффективности своего действия) высокую цель, способную стать одной из целей мира, — в этом случае мир может признать их державой.

То есть одной из сущностей, со-держащих мир.

Содержащих, приватизируя обременение, и содержащих, совместно держа его на своих руках, подобно атлантам.

ЯЗЫК ДВИЖЕНИЯ

И завершая, подбираясь к вершине... Два года назад в лекции «О целях» я говорил о движении. Общественном движении...

Тогда эта часть выступления имела неожиданный резонанс. Мне и моим друзьям довелось встретиться с несколькими людьми, которые откликнулись на этот посыл и начали обсуждать: когда же движение? Куда мы будем двигаться — понятно. Осталось понять, когда и с помощью чего.

Понятно, что прежде чем начинать строить, необходимо создать инструмент коммуникации между различными даже еще не участниками попытки строительства, а людьми, присматривающимися, прислушивающимися, пытающимися понять, могут ли они освоить этот инструментарий, про них ли это, не слишком ли это рискованно, а если риски значительны, то как их оценить.

Нужно создать площадку сообщения людей, которые, как я уже писал об этом в тезисах-приглашении, как минимум робеют перед этой открывающейся одновременно и возможностью, и страшащей terra incognita. Тех, кому сначала надо почитать, подумать, чтобы по¬нять, взять это в себя. И построить между ними такую коммуникацию.

Это не столько вопрос инфраструктуры, сколько вопрос языка.

А язык рождается только в совместном действии, только в сообщении.

В ближайшие годы нас ждут серьезные события, и это требует более тщательно инфраструктурировать нашу коммуникацию. Те, кто думает, что разговоры о мире, который меняется, есть лишь заклинания или умствования, вот-вот столкнутся с этими изменениями нос к носу. В том числе и присутствующие здесь люди, считающие, что «все будет ништяк», и всё мы знаем про эти «изменения, которые происходят с миром».

Кризис — это новые возможности. В этой лекции я стремлюсь положить пространство этих возможностей.



1 - Пишу «ЕС-овской», чтобы не писать «европейской» — так как историческая «Европа» и географически, и культурно гораздо шире, чем современный ЕС.
2 - Напомним, что радость противопоставляется нами ужасу; кстати, ужас есть эквивалент страшному латинскому слову «террор» — и борьба с ужасанием людей (терроризмом) возможна лишь за счет борьбы за радость.
3 - Собственно, все державы мира, так или иначе, субъектно сорганизованы из таких родов с длинной исторической волей, в тесный круг которых попадает не каждый.
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:33

ЛЕКЦИЯ VI. РОД, СТРАНА, ИСТОРИЯ.

Ефим Островский
21 ДЕКАБРЯ 2005 ГОДА. ОТЕЛЬ «НАЦИОНАЛЬ»

Участникам VI лекции Ефима Островского —
вместе с приглашениями — был направлен
предваряющий ее документ, ориентирующий их в
содержании выступления и позволяющий подготовиться к нему.



Текст:
27 ДЕКАБРЬСКИХ ТЕЗИСОВ О КАПИТАЛИЗАЦИИ РОССИИ

1. Россия-РФ — страна, не наследующая ни Российской Империи, ни Советскому Союзу: наследовать средства, не наследуя целей, — невозможно, потому что новые цели требуют всегда смены средств.
2. Поэтому нам имеет смысл перестать делать вид, будто бы наша страна уже есть, — и начать выстраивать архитектуру ее капитализации не с нуля (это ослабляет переговорную позицию вовне) — но как будто бы заново. Прежде всего следует по-новому понять, что такое капитал.
3. Капитал можно уподобить «невидимой территории». Капиталы населяются людьми — подобно феодальным территориям Средневековья. Крупные капиталы подобны королевствам и княжествам, средние— баронствам и графствам, мелкие — дворянским наделам более поздней средневековой эпохи.
4. Капиталы объединяются в державы (империи, государства, федеративные союзы) подобно тому, как в них объединялись королевства и княжества. Капиталами наделяются опоры государства — подобно тому, как даровались баронства. Есть капиталы графского типа — обозначающие пограничный характер пространства, которое они занимают, с миссией обороны этих границ. Державы дают возможность заслужить капитал — как заслуживались дворянские владения.
5. Ведя речь о «капитализации страны», мы говорим о складывании, собирании государства из капиталов подобно тому, как в Средние века государства складывались из территорий. Речь идет о повышении связности — когерентности — капиталов.
6. Задача капитализации страны — это задача создания целостной конструкции из многочисленных капиталов, иначе говоря — создание группы общих целей для капиталов общего происхождения. Капитализированная страна — это страна, состоящая из капиталов, имеющих общее предназначение (цель целей).
7. Страна, капиталы которой имеют конфликтующие между собой предназначения, подобна стране, переживающей т.н. «феодальную раздробленность», грозящую распадом. Страна, в которой капиталы собираются вокруг единого предназначения — это страна, стремящаяся к государственной, державной форме.
8. Капиталы требуют для своего существования определенной деятельности — владения. Это важно подчеркнуть: владение — это не предмет, а процесс. История мира наполнена переделами владений (одна из сторон истории — постоянный «передел собствен-ности»).
9. Процесс владения неестественен — он должен быть деятелен, то есть искусствен, и зависим от искусства власти тех, кто владеет капиталом. Искусство владения (которое сегодня принято называть управлением) восходит к боевым искусствам — не столько в их тактической (единоборской), сколько в их стратегической ипостаси.
10. Не случайно слово «стратегия», начинавшееся как военный термин, — давно уже используется в области менеджмента, предпринимательства, экономики.
11. Зная (или интуитивно ощущая) это, владельцы капиталов нуждаются в том, чтобы осуществлять владение, с одной стороны — самостоятельно, с другой стороны — согласованно, то есть иметь общую стратегию.
12. Государство сегодня — это не столько территория, сколько связные капиталы, осознавшие свою потребность в стратеге, государе.
13. Стратегия капиталов простирается не на годы — на столетия, до пределов отпущенной нам вечности.
14. Именно поэтому так важна для капитализации логика преемственности владения. Капиталы должны наследоваться; наследники должны образовываться и воспитываться. Вопрос наследования и наследников — это стратегический вопрос капитализации страны. Капитал не может быть «личным», капитал является капиталом только тогда, когда он является родовым капиталом.
15. Рода, подчинившие либо создавшие совокупность частных капиталов, частных дел, складывающих из себя общее дело (то есть части общего), — и есть по сути аристократия новой страны в том же смысле, в котором средневековая аристократия — те, кто складывал державы из своих (или дарованных им, или приобретенных ими) земель.
16. Именно здесь лежат логика современной республиканской аристократии. Res publica — «общее дело» (с латыни): правление тех, кто капитализирует страну.
17. Здесь же лежит различия между обычными странами — и державами. Мировые державы — это те, кто вместе держит (содержит) мир, управляя капитализацией уже мировой экономики. Управляя — то есть создавая правила.
18. Правила (стереотипы, нормы, стандарты, регламенты, понятия, проекты и программы) — один из наиболее важных продуктов для современной экономики. Прибыли от эмиссии правил выше, чем любые другие прибыли, потому что без правил капитализации невозможна капитализация как таковая. Правила (знаковые конструкции — то есть стереотипы, нормы, стандарты, регламенты, понятия, проблемы и программы) — и есть та самая знакоткань, в пространстве которой существует капитал.
19. Капиталы — это «территории знакоткани».
20. Это, впрочем, не означает, что физическая территория не имеет значения — текст знакоткани нуждается в носителе, на котором он будет записан, иначе он требует заучивания наизусть — к чему способны крайне немногие, да и тем свойственно иногда забывать изученное. Капиталы «пишутся» по территории, по ландшафту.
21. Население современного мира, однако, живет не «в территориях» — а «в капиталах». Населенные капиталы составляют сегодняшнее жизненное пространство для людей.
22. Осознавая или иногда интуитивно ощущая это, власть требует от капиталов приватизации обременений в той же степени, что и приватизации прибылей — в том же смысле, в котором общество, жившее на территориях в Средние века, должно было воспроизводиться, образовываться, обеспечивать преемственность моральных, трудовых, правовых и других стандартов.
23. Территория «кормила» не только трудоспособную часть населения. Это же требуется сегодня от капитала.
24. «Социальные» обременения, необходимые капиталу, легче всего понять, вспомнив или узнав значение слова «социум», которое в своем латинском значении определяло всех тех людей, которым цитадель (крепость, замок, кремль) давала убежище за своими стенами в случае прихода неприятеля.
25. Что есть современные «крепости» и вообще современная оборона, если капитал зависит от территории, но нетерриториален (в том смысле, в котором знаковая связность — то есть текст — зависит от своего носителя, но не отождествляется с ним)? Этот вопрос не может быть отвечен в рамках этой статьи — но ставит здесь смежную с проблемой капитализации проблему «социальной защиты — и социального наступления».
26. Эта статья требует в окончании, однако, не тезиса о социализации, а тезиса о капитализации. Этот тезис таков: Россия потеряла свою многосотлетнюю аристократию в начале прошлого века — и новую аристократию России сложат те, кто капитализирует новую Россию.
27. Капитализация сегодня — это создание, собирание государства республиканской России из населенных капиталов вокруг общего стратегического предназначения. Где же лежит это предназначение? Мы можем увидеть его в пространстве капитализации мировой экономики, нуждающемся в новой, молодой республиканской аристократии новой, молодой мировой державы.

Предваряя лекцию, к слушателям обратился Алексей Нечаев — президент компании «Фаберлик» и член Совета по конкурентоспособности и предпринимательству при Правительстве Российской Федерации.

Уважаемые дамы и господа!

Пять лет назад я впервые пришел на лекцию Ефима Викторовича.

После этого продажи в нашей компании в течение года выросли на тридцать — сорок пять процентов.

Надеюсь, многих участников сегодняшней встречи также ждут немалые успехи. Мой вам совет: если возникнет ощущение необходимости личной беседы с господином Островским, подойдите к нему, как это сделал я. Подойдите и скажите: требуем встречи. Быть может, кому-то повезет, и спустя некоторое время этот человек будет, подобно мне, представлять Ефима Островского на одной из будущих лекций.

Но почему подошел к нему я?

В то время наша компания развивалась очень динамично, и становилось все более и более ясно: время, когда можно успешно работать по схеме «товар-деньги-товар штрих» проходит. И уже скоро мало станет одной только схемы для ускорения темпов развития.

Но что можно положить поверх «товара-денег-товара»? — спросили мы себя. И кто может привнести в нашу деятельность идеи, способные найти отклик в наших сердцах, отразиться в нашем языке, в близких нам образах?

С таким человеком мы встретились на той лекции. Это был Ефим Островский.

Однажды я стал свидетелем спора двух очень знающих людей о том, почему возникла Московская Русь, Московское царство. Один из них считал, что благодаря ряду благоприятных обстоятельств, плюс — тому, что московские князья были очень сильными управленцами. А сильному управленцу все по плечу: он — хочешь, княжество создаст, а хочешь — целую империю. Второй же говорил: «Разве в этом дело? Причина в том, что был спроектирован и создан ряд духовных практик, ставших ценностным фундаментом для строительства государства».

Они спорили, а я думал: «А может быть, очень нужно и то, и другое?» Ведь сегодня мы испытываем дефицит и сильных управленцев, и ценностных оснований, ведущих их по деятельности?

Сегодня я рад представить человека, который много лет занимается управлением и одновременно трудится в пространстве идей и ценностей. Человека, сотрудничество с которым помогает мне, во-первых, думать о моей стране, как подобает не жителю, а гражданину; во-вторых, развивать мою компанию и, в-третьих, создавать мой род.

Объединение этих трех понятий — страна, история, род — в теме сегодняшней лекции кажется мне непривыч-ным. Нынче рассуждают о стране, ставя ее в контекст, на-пример, роста ВВП или международной политики. А рассматривать ее в контексте истории и роли, которую играют в ней семьи, рода. Здесь видны и новизна, и вызов.

Вызов в том смысле, что такой подход побуждает увидеть, причем с неожиданной стороны, что страна только тогда и может состояться, когда есть субъекты, которые ее строят, обеспечивая движение из прошлого — в будущее.

Думаю, одна из задач этой лекции, собирающей вместе все три силы, все три знака — род, страну и историю, — состоит в том, чтобы побудить нас увидеть те новые основания и возможности развития России, которые автор настойчиво обсуждает в последние годы.

Итак, Ефим Островский.

КАПИТАЛИЗАЦИЯ

Спасибо. Добрый день.

Очень приятно делать эту лекцию.

И год за годом — все приятнее.

Потому что зал раз за разом отбирает все более близких по духу людей.

В приглашении моя лекция названа «Род, страна, история». Но я добавлю еще одно слово, обозначающее дополнительную — важную! — подтему, которую я буду через эти три слова разворачивать. Это слово очень ак-туально: «капитализация».

Каждый год здесь собираются люди, причастные очень разным капиталам.

Среди них много тех, кого принято называть капиталистами. Это капитальные люди - хозяева значительных материальных и нематериальных владений.

Кроме того, здесь немало и обладателей интеллектуального капитала, которые совсем не ассоциируются с толстяком в цилиндре — буржуем из советских карикатур.

Здесь есть мастера.

Пока не знаю, как точно назвать капитал, которым они обладают, в привычном языке. Но здесь есть высокие мастера своих предметов. Напомню: «мастер» означает «господин». Господин над чем-то. Мастер над боевыми искусствами. Мастер над стратегией. Мастер над текстом.

Есть здесь и много служилых людей.

При этом я обращаюсь к слову «служба» в том значении, в каком оно издавна понималось на Руси, где считалось: «работают крестьяне, служит—дружина, а князь — трудится».

Из работы пути в князья нет, нет пути к труду. И если человеку не довелось унаследовать труд, то на пути к княжению — если, конечно, ему это удавалось — он всегда проходил через службу.

Впрочем, каковы бы ни были различия между собравшимися здесь людьми, их духовная общность несомненна.

После прошлой лекции на одном из сайтов я прочел творческий отчет одного ее слушателя. Там было написано: «В этом году впервые раздали либретто» (имеется в виду пригласительное письмо на лекцию-2005).

Я ухватился за это словечко - либретто, и в этом году вам вручили либретто — тезисы о капитализации, которые я буду сегодня комментировать.

Я постараюсь задать лекции достаточную связность, чтобы ее можно было слушать и без тезисов. Но прошу: если что-то захочется дополнить или доспросить — загляните сначала в либретто...

Прокомментирую первый тезис.

Он сформулирован достаточно резко, но сегодня уже не слишком оригинален. Когда мы говорим о нашей стране и ее капитализации, то должны понимать, что современная Россия-РФ — это страна, которой не было.

«Как же так? — спросит кто-то. — Как же не было? Была же Российская Империя. Была Киевская Русь; потом Москва, собравшая Русь Московскую; потом — империя; потом — Советы».

Отвечу: надо понимать: наше государство не наследует Российской Империи белого царя, поскольку не преемствует ее институтам.

Не наследует оно также и Советской России и СССР, которые, и в переносном, и в прямом смысле слова убили и великую империю, и еще не родившуюся возможную республику Россия 1917 года.

Наша страна все еще требует учреждения.

Ее должны учредить.

И это обязательно произойдет.

Рано или поздно, тайно или явно, более или менее публично.

И что бы ни учреждалось в этот момент — будь это новая династия, и в этом смысле восстановление монархического строя, или. Может быть, это покажется чудным предположением. Но — в октябре я увидел среди сообщений агентства «Юнайтед Пресс Интернешнл» статью Марка Каца — профессора политологии и государственного управления университета Джоржда Мейсона — «Может ли Россия измениться к лучшему?». Представьте — американец, политолог, профессор, публикует статью, где говорится, что, возможно, лучший путь для России — конституционная монархия. Так что это далеко не так чудно, как может показаться.

Итак, необходимо учредить страну.

Монархию или же республику.

Напомню: слово «республика» в означает «общее дело». Res publica: res — «дело», publica — «общее». И в этом отношении республиканская доктрина, по сходству с демократической, считает, что в государственном устройстве центров принятия решений должно быть много, чтобы избежать излишней централизации, программирующей высокий риск ошибки.

Но при этом, в отличие от демократической доктрины, провозглашающей власть демоса, одаренного избирательным правом, она утверждает, что источником власти должны быть люди дела — любого из дел, которые я перечислил вначале. То есть представители капиталов — финансового, интеллектуального, капитала мастерства или символического капитала служения.

Что бы ни было учреждено, учреждать это будут представители капиталов.

Но на что это будет похоже? Как это можно себе представить? И как это будет происходить?

В попытке ответить на эти вопросы были написаны тезисы к сегодняшней лекции.

Капитал не бывает сиюминутный.

Капитал не бывает актуальный.

Одна из его главных особенностей — наследуемость, стратегичность.

Капитал существует в трех вечностях, которые, собственно, и описываются осями - род, страна и история.

Род — как семья. Род — как самая малоразмерная вечность.

История — как предельная размерность этой вечности.

Страна - как то, что опосредует отдельные рода и историю.

Ведь разве государство — не есть способ участия народа в истории?

Так вот, когда владетельные рода — или, скажем в современном языке — капиталы и их обладатели, учреждают некое сомасштабное истории предприятие, которое мы называем «страна»; когда они учреждают государство для этой страны, то нельзя представить себе, что они это делают, не отдавая себе отчета в предназначении этого предприятия, в его целях.

То есть при учреждении новой страны и государства мы должны дать себе ответ на вопрос: зачем это государство нужно миру, в чем его предназначение? Что оно будет делать в истории? Нехватка чего в мире будет возмещена этим огромным — сомасштабным истории — предприятием?

Ключевым способом ответа на этот вопрос мог бы стать тезис, способный, быть может, многих удивить. Хотя для некоторых он будет ненов, но от этого не менее значим. Поскольку в какой-то момент учреждение страны начнется, и тогда капитальные элиты, владетельные рода России спросят себя: что они могут сделать для мира, чтобы их место в этом мире было признано и востребовано? И ответ, который будет дан в этот момент, без комментария может быть воспринят как крайне амбициозный и, быть может, не обеспеченный. Ибо то, что зарождающаяся Россия делает сегодня, и то, что завтра она сможет сделать гораздо лучше остальных, — это возвращение Европе европейского.

Для комментария этого тезиса придется сделать ряд отступлений.

ЕВРОПА И ИДЕАЛЬНОЕ

Когда я говорю о европейском, то говорю не о географическом пространстве, не о ЕС или о чем-то меньшем или большем, чем ЕС в географических рамках.

Говоря о европейском, я говорю о Европе в том смысле, в котором о ней говорил, например, Ортега-и-Гассет. В том смысле, в котором Европа есть сегодня господствующая цивилизация, господствующая система мироустройства. Я, в частности, отношусь к формуле, очень изящно, уместно и вовремя введенной Глебом Павловским, — к формуле «Евровосток», указывающей на то, что Россия была, есть и намерена оставаться частью Европы как господствующего способа мироорганизации и миропорядка.

Однако что тогда Европа, — спросят некоторые, — если не географическое пространство? Если не белая раса? Если не кровь и почва? Ведь именно так описывали ее язык геополитики на рубеже XIX и XX веков! Что отличает Европу от не-Европы?

Это отличие в том, что только европейская цивилизация опирает всю свою культуру, всю свою философию, все свое мастерство, все свои техники господства на представление об идеальном.

Концепция идеального поистине удивительна.

Тут важно пометить, что люди так привыкли к словам «идеальное», «идеал», «идеалист», что затерли их как античные монеты. Особенно в ХХ — «красном» — веке. Воинствующие материалисты прошлого столетия превратили это слово в эдакую аллюзию к «розовым очкам», к грезам слюнявых сопляков — бездеятельных болтунов «идеалистов», ничего не смыслящих в жизни. В бороде у них капуста. В глазах — тоска. Или они очень юные пока. И не знают, как устроен мир. Создан образ такого вот беспомощного кухонного умника не от мира сего — «идеалиста», — которого материалистическое марксистско-ленинское учение (и не только оно) гнобило в хвост и в гриву. Причем от начала до конца это был обман — целенаправленная и хитроумная манипуляция.

Между тем идеализм — это очень трезвая, прагматичная и жесткая концепция.

Она утверждает, что для человека, в отличие от зверя, нет ничего более важного, ничего более определяющего его жизнь и деятельность, чем ценности и высокие цели — то, что нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни измерить, ни съесть — что тактильно не воспринимается. То, чего нет в мире вещей.

И хотя это утверждение настолько же яркое и эффективное, насколько сложно постижимое, давайте его обсудим.

Разве редко мы говорим: «вот — идеальный человек», или: «это идеальная компания», или. К слову «идеальное» можно приставлять много слов и всегда ошибаться. Ибо идеальное в материальном мире существовать не может.

И ключевой программный код Европы состоит в том, что идеальное не присутствует и не может присутствовать в этом мире. Ну, может быть, дважды — в его начале и в его конце.

Вторая важная сторона этой концепции в том, что, тем не менее, человек обязан реализовывать идеальное в материальном мире. В трудах. Но всегда — с потерями.

Ибо нельзя реализовать идеальное в материальном полностью. И эффективность этой реализации есть мера человеческого — даже не успеха — а существования.

До тех пор пока человек не имеет за собой некоего идеального концепта, который он реализует всей своей жизнью, — до тех пор он, в общем-то, не является человеком.

Почему?

Потому, что он не свободен — полностью подчинен материальному миру. Но как же обретается свобода, дающая человеку возможность стать и быть?

Парадоксальным образом человек обретает свободу тогда, когда выбирает несвободу от того или иного учения об идеальном. Но значит ли это, что ради обретения свободы нужно непременно удаляться в скит, отрекаясь от всего материального? Отнюдь нет. Это, конеч-но, достойный путь. Вот только доступный немногим. Европейская концепция эффективности и европейская цивилизация предлагают другую возможность — путь эффективной деятельности. Но такой, содержание которой определяется стремлением к идеальному.

«РЕДУКЦИЯ». ПРОФЕССИЯ. КАПИТАЛИЗАЦИЯ

Один из удивительных аспектов современного мира состоит в том, что европейская концепция эффективности позволяет человеку быть свободным не только тогда, когда он отрекается от материального мира.

Она предлагает и другой путь — путь деятельности, через которую человек посвящает жизнь своей реализации в материальном мире. В этом контексте лежит слово «проект», и только при таком высоком градусе осмысления слово «проект» имеет смысл.

Весной 2005 года я стал свидетелем следов удивительного проекта ордена иезуитов в Латинской Америке. Тогда мы с друзьями объехали несколько бывших иезуитских миссий — так называемых «редукций». Это сеть городов, существовавшая на протяжении ста пятидесяти лет (если угодно — своеобразное сетевое государство).

Создавалась она так. Два или три иезуита приходили к индейцам гуарани (кстати, людоедам), и если те их не съедали (что порой случалось), то через несколько лет на месте их хижин вырастал каменный город.

Целый город!

С огромным храмом. С мастерскими, школой и библиотекой. С многоквартирными домами, чем-то схожими с теми, что когда-то в СССР прозвали «хрущевками». Конечно, их придумал не Никита Хрущев. Считается, что такой стандарт жизни предложил Корбюзье. Но, оказывается, за много лет до знаменитого французского дизайнера его ввели безвестные латиноамериканские монахи. Сеть этих городов — редукций — была превращена в богатейшее сообщество. Именно оно много лет формировало экономическую мощь иезуитского ордена.

А вот здесь я поставлю многоточие. Ибо для лекции важна не история этих городов, а их название — «редукции».

Сегодня слово «редукция» окрашено негативно: редукция, редукционизм. — понижение, упрощение...

Иезуиты же понимали его совсем иначе.

Для них процесс редукции отражал суть проекта, который осуществлял их орден. Что это был за проект? Чем они занимались? Да ничем иным, как созданием в южноамериканских джунглях подобия Града Небесного. И поскольку строили они его все же на Земле, и строили все же подобие, то это было, конечно же, понижение. Но по сравнению с окружающими деревеньками и городишками — колоссальное повышение!

Иезуиты предложили и еще одно важное слово, имеющее прямое отношение к нашей теме и неточно используемое в современном языке. Это слово — «профессия».

Считается, что профессионал — это тот, кто делает нечто за деньги. И делает это хорошо. А профессия — основной род занятий, трудовой деятельности. Так это слово и используется.

Но когда оно появлялось на свет, его производили от выражения profession de foi — выражение (исповедание) веры, — и относилось оно лишь к тем способам деятельности, лишь к тем занятостям в рынке, которые отражали в себе целостность.

Не уверен, что перечислю весь список видов деятельности, включенных тогда в число профессий, но постараюсь. Это были архитекторы, медики, военачальники, дипломаты — добавим сюда учителей и вообще — деятелей образования (поскольку сам орден был образовательный), плюс — инженеров как разновидность архитекторов (впрочем, архитектором в ту пору нередко называли любого высокого мастера).

И вот отсюда мы, сделав длинную петлю, возвращаемся к капитализации.

Самое время!

Ведь тема профессии имеет непосредственное отношение к теме целостности. А эта последняя — к капитализации, капиталу. Ибо указывает на родовую природу всего того, что можно назвать основательным, капитальным.

Совсем не так давно европейская цивилизация, европейский подход требовал оперировать идеальными концепциями. Воплощать их в целях и стремиться к ним. Но при этом понимать: цель превращается в ряд задач. Затем задачи реализуются, а обозначенные в них рубежи достигаются.

Но цель достигнута быть не может.

Ибо она абстрактна.

По природе своей.

Так вот, деятельность, отвечающая описанному подходу — т.е. такая профессия, — описывалась как целостная — имеющая цель. И тут самое время вспомнить, что слова «капитал», «капитальный» происходят от «капита», что значит «завершающая целостность, голова».

Собственно, именно целостные конструкции — конструкции, имеющие цель — всегда соотносились с любым капиталом — социальным, профессиональным, финансовым и любым другим.

ДЕФИЦИТ ЕВРОПЕЙСКОГО

Теперь от этого важнейшего пояснения перейдем к рассуждению о том, что в наше время именно Россия может оказаться историческим предприятием, способным поднять флаг возвращения европейского в совре¬менную — теряющую свою европейскость — цивилизацию, существующую на нашем континенте.

Нельзя не признать: Советский Союз (на материально-технической базе которого люди пытаются строить новые конструкции, пытаясь эту базу унаследовать и не понимая, что очень трудно унаследовать материально-техническую базу коммунизма, если при этом строишь что-то не коммунистическое) — так вот, Советский Союз был крайне европейским проектом.

При этом — очень специфическим!

Он развил до предела тот фланг Европы, который можно назвать либерально-демократическим (разве либерализм и коммунизм — не две стороны одной медали?).

Собственно, в тот момент, когда Советский Союз и его стратегические союзники во Второй мировой войне после победы построили ялтинскую систему, они фактически, казалось бы, окончательно закрепили господство Европы над остальным миром. Мир снова был поделен. И то, что сегодня называют «третьим миром», вынуждено было растащиться между мощными геополитическими полюсами — СССР и Западом. А элиты того, что называют «третьим миром», вынуждены были вестернизироваться, обучаясь на том или ином полюсе, обучая там детей, строя по возможности свои концепты и стратегические программы.

После распада Советского Союза распался не просто и не один Советский Союз — распалась ялтинская система. И кризис Советов стал лишь первым шагом кризиса Запада. В одной из прошлых лекций, если помните, я уже высказывал тезис о том, что если занять особую точку зрения — сбоку — и взглянуть оттуда на историю последних десятилетий, то можно с высокой степенью уверенности сказать, что «холодную войну» начали исламские фундаменталисты. Начали в Афганистане, втянули в нее одно из крыльев противостоящей цивилизации — т.е. Советский Союз, а следующую крупную операцию произвели 11 сентября известного года.

И если еще год назад такой тезис звучал бы крайне странно... — ну, какой такой, скажите, кризис Европы? — и отдавал бы этаким запашком советской пропаганды о загнивающем Западе, то сегодня (после того как мы стали свидетелями многонедельной драмы во Франции(1), чуть-чуть не перекинувшейся на другие страны) этот тезис странным не выглядит. Особенно для тех, кто следил за событиями не только по сообщениям телевидения, но и, например, по блогам, в которых можно было подробно рассмотреть: что там на самом деле происходит — увидеть кризис глазами их авторов.

Кстати, здесь стоит упомянуть и Новый Орлеан.

Новый Орлеан показал, как тонка и легко нарушима, насколько уязвима цивилизационная пленка в сегодняшней Европе (мало того что территория, где расположен Новый Орлеан, когда-то принадлежала Франции, но и вся американская культура — и об этом не следует забывать — выросла из культуры европейской, из культуры европейского).

Но в то же время, когда мы погружаемся в пристальное разглядывание современной Европы, то видим: трудно представить себе общество, дальше ушедшее от Европы концептуальной. От Европы знакотканой. От трансгеографической Европы. Чем общество нынешних объединенных европейских стран.

В последние месяцы в ходе обсуждения тезисов моей лекции многие участники этих узких дискуссий указывали, что, даже рассматривая нынешний Китай, иногда проще увидеть там идеальное (которого, казалось бы, в Китае нет), чем в целом ряде стран ЕС.

СЛИШКОМ ДОРОГАЯ ПРОПАЖА

Идеальное утрачено Европой.

Но утрачено не в том смысле, в каком говорят о чем-то, что выронили из кармана.

Идеальное в Европе было поражено в правах осознанно.

И основной деятель, актор, лицо этого поражения — это Карл Поппер с его книгой «Открытое общество и его враги».

Именно он обвинил идеальное в тех невзгодах, которые пережила Европа в ХХ веке, и вслед за тем — «развенчал» его. «Развенчал» в том смысле, в котором венчание есть создание целостности, развенчание — ее утрата.

А потом еще долго можно было утверждать, что это развенчание было полезно.

Вообще в актуальности очень трудно рассмотреть подлинное содержание процессов: «лицом к лицу лица не увидать» — это Сергей Есенин еще в начале прошлого века писал. Да, «большое видится на расстоянии». Но тут даже слишком большого расстояния не потребовалось.

Последний год был хорошим разогревом перед сегодняшней лекцией, и на разогреве поработало много людей в разных странах. Еще на самой первой лекции мы обсуждали — я только не помню, в самом тексте лекции или в вопросах — тезис, который я с упрямством, достойным лучшего применения, ношу с собой из одного круга общения в другой. Он гласит, что, поскольку Евровосток (т.е. часть Европы, вверенная нам) раньше всех вошел в кризис, именно он имеет наибольшие шансы его преодолеть.

Наша страна, наше государство и все мы настолько ясно узрели, что это значит — дойти до края и заглянуть в бездну, которая за ним открывается, что, по большому счету, являемся самыми подготовленными, трениро-ванными для следующей волны кризиса, которая скоро может накрыть привычное пространство нашего обитания, под которым я понимаю весь Западный мир. А ведь именно он является нашей средой обитания во всех смыслах — от финансового до туристического.

Сегодня все инфраструктуры и ультраструктуры мира, да и большинство антропоструктур завязаны на Запад.

Не раз и не два я слышал в последнюю осень либо радостные, либо сокрушенные рассказы тех, кто либо купил (и значит, сокрушенные), либо не купил (и значит, радостные) недвижимость, скажем, во Франции, надеясь там укрыться от этого самого кризиса. Понятно, что они рыдали или радовались после известных французских событий.

Между тем Россия оказалась своего рода тренировочным лагерем для европейского. Лагерем, где — ведь можно и так увидеть современную историю — подготавливаются люди, институты, формы деятельности, приемы, кампании, владетельные рода, способные преодолеть эту разрушительную тенденцию.

Очевидно, что преодоление есть деятельность.

Но и процесс владения должен быть деятелен.

А значит — искусствен.

И зависит он от искусства власти тех, кто владеет капиталом.

А это искусство владения (которое принято назы-вать управлением) восходит к боевым искусствам. Причем не столько в их тактическом, единоборском, сколько в стратегическом измерении.

БОЕВЫЕ ИСКУССТВА

Но если мы говорим о тренировочном лагере, то уместно спросить: в чем мы тренируемся? Какой тип искусства приобретается в транскризисном развитии сегодняшней России?

В 2005 году мне пришлось много работать с существующими в России школами боевых искусств: от предельно контактных до предельно бесконтактных — от кеокушинкарате до стратегического искусства го.

Кстати, именно сложно развернутый самоучитель и сборник текстов по го оргкомитет лекции и я имели честь подарить вам сегодня в связи с Новым годом.

Все более глубокое погружение в поиск ответов на вопросы: что такое боевые искусства, если не люди, кричащие «кия», мечи и татами? в чем программный код боевых искусств, их суть, их объединяющий родовой признак? — помогало сформировать ответ, который сегодня я сформулирую так: боевые искусства учат владеть собой. А через владение собой — владеть всем окружающим пространством.

Но, говоря о боевом искусстве, мы должны не только и не столько говорить о его тактическом измерении — о теле, о развитии тела и его способностей, — сколько о способности полагать стратегическое видение. О вашей способности (за счет того, что вы владеете собой, а значит, вами владеет некий идеальный концепт, замысел, проект) преодолевать реальность — в том смысле, в котором она физична, в том смысле, в котором мы говорим о различии человека и зверя.

Своим творческим началом вы можете вторгаться в эту реальность и преобразовывать ее согласно своему замыслу — проекту. Любопытно, что эту культуру в актуальном времени нам дал Восток. И прежде всего — Ки¬тай. А во вторую очередь производные от Китая — в первую очередь Япония. При этом, заметьте, — тот самый Китай, который, казалось бы, не обладает идеальным, как было сказано выше.

Но, наверное, нам будет проще со всем этим разобраться, если мы обнаружим в культурах боевых искусств (в том виде, в котором они существуют на Вос¬токе) предельный материализм, смыкающийся в своей крайности с идеализмом.

Это тот особый способ мышления, когда человек мыслит телом, а не сознанием.

Он мыслит вещи собой.

Вспомните, как называются стойки, приемы. Имена-ми вещей, животных, природных явлений. И это — обратная форма снятия собой текучести, изменяемости и призрачности мира. Если вы можете повторить этот мир в себе, вам остается только шаг до того, чтобы его осмыслить.

До того чтобы помыслить его как идеальное.

РОД И КАПИАЛ

Сегодня мы говорим о роде.

Мы говорим об истории.

Мы говорим о стране.

Но заключительную часть своего выступления я бы хотел посвятить именно роду.

О чем мы толкуем, когда связываем капитал и род?

Почему мы считаем, что сегодня — именно в эту эпоху — тему капитализации следует начинать с темы рода? Зачем это нужно?

Прежде всего затем, чтобы поменять представление о семье.

Если помните, еще год-два назад в нашем кругу было более принято разговаривать о вертикальной семье. В том смысле, что мы различали горизонтальную семью как ячейку общества, взятую в актуальном срезе, а семью вертикальную — как вертикальную во времени, где есть предки и потомки, где есть родовое дело, где есть, собственно, целостность, объединяющая семью в многочисленных поколениях.

Однако, рассуждая на эту тему, мы должны очень жестко соотнестись с той реальностью, частью которой являемся сегодня. Чтобы не заблудиться в разговоре. Дело в том, что как только мы начинаем говорить о роде, окружающая культура зовет нас обратиться назад — вспомнить про наших предков, кровных родственников. Однако в том смысле, в котором мы говорим о семьях как о владетельных, республиканских родах, в той мере, в которой мы говорим о родах как о знати (этим словом я заменю слово «элита», ибо элита сиюминутна, актуальна. тот, кто в этом поколении принадлежит к элите, в следующем может к ней и не принадлежать), нужно отдать себе отчет, что такие рода невозможны без родовых владений. Но позвольте, скажем мы, ведь никаких предшествовавших нам родов, во всяком случае, в непрерывном статусе, у нас нет!

Это сложный, парадоксальный тезис.

Но вот уже много лет, говоря о возможности возникновения новой русской аристократии, готовой сложить из себя страну, я утверждаю: если и может быть такая новая аристократия, то она начинается с нас. При этом мы — это очень обширное понятие: обратите внимание — сейчас меня слушают люди от двадцатилетних до пятидесятилетних, а может, и старше.

Да, разрыв «красного проекта» раскроивший русскую социальную ткань не на одно, не два и не три десятилетия, а на семьдесят лет, прервал многочисленные родовые линии, лишив династии возможности крепиться на инфраструктуре собственного владения. Тем самым он оставил страну без тех двухсот ли, двух тысяч ли, двухсот ли тысяч семей, которые могли бы сказать: мы — эти рода, эти семьи — и есть Россия.

Поэтому — да: субъект сегодняшней страны неочевиден и непонятен.

Вчера я слушал выступление Владислава Суркова на заседании клуба «4 ноября».

Отвечая на один из вопросов, он сказал: государство есть продукт общества. Общество — та же страна, но кто субъект этой страны?

Кто субъект страны в том смысле, в каком потом он может учреждать и выстраивать государство? Кто те трудящиеся князья? И кто те — служащие им, а не прибыли — дружины? Пока здесь ясно одно: кто такие работные люди — крестьяне. Ибо современный крестьянин — это менеджер. Крестьяне, которые работают, — это современные менеджеры.

Про это крестьянство все более или менее понятно.

Вы спросите меня, как я различу человека, обладающего большим капиталом, и человека, который при этом обладает аристократической статью?

С одной стороны, я должен отослать вас к прошлым лекциям, когда мы обсуждали приватизацию обременений и говорили, что аристократическое сознание приватизирует обременения, а прибыли получает в их обеспечение. Аристократическое сознание — это сознание, в первую очередь озабоченное образованием не в смысле образования «как у.» — как у соседей, как у англичан, как у Петрова или у меня. Речь шла о том, как образовать собственного наследника!

Ведь мы сталкиваемся с удивительной ситуацией: все капиталы, приобретаемые сегодня, приобретаются не только благодаря особым качествам своих приобретателей, но и во многом в связи с тем, что в стране внезапно образовалось огромное ничье пространство, которое те, кто побыстрее и пошустрее, могли осваивать. Однако очевидно: тот факт, что нам — осваивающим это пространство — хватило качеств, заложенных в нас советским образованием, чтобы его освоить, не означает, что если мы будем воспроизводить эти качества в потомках, им их хватит, чтобы все это удержать и развить.

И это ставит перед нами острейшую проблему: если мы хотим построить нечто капитальное, простертое в пространстве в масштабы страны, а во времени — в масштабы истории, то не имеем права воспроизводить себя в своих потомках такими, какие мы есть.

Здесь — удивительный и страшноватый парадокс нашего существования.

Да, мы можем говорить о консерватизме.

Но о консервировании себя не может быть и речи.

Консерватизм сегодня выступает как революционная, если хотите, (контр)революционная доктрина, требующая обратиться к ценностям, которые нам незнакомы и, более того, на первый взгляд — отвратительны. Мы сталкиваемся с той или иной ценностью и обнаруживаем, что она — не наша! Нас не так воспитывали родители, в школе нас учили не этому, да и, в общем, опыт нас не очень учит этим ценностям.

Мы находимся фактически в пространстве огромной варварской страны, образовавшейся тысячу — две тысячи лет назад в этом же пространстве, которое затем осваивалось Россией. Мы, в некотором смысле, не язычники — мы проще язычников, ибо даже языческие форматы нами не освоены. Это не призыв пройти сквозь языческие форматы, а указание на то, что наша ситуация крайне децивилизована с точки зрения стратегического планирования.

Мы, как дети, которые одеваются во взрослых.

Не так давно я видел, как — очень забавно, но, в общем, утомительно — дети разыгрывали на юбилее одной из дружественных мне компаний книжку одного из ее учредителей. Как они играли во взрослых: в цилиндрах, в костюмах. Как смешно обсуждали деньги, счета, «кинул» — «не кинул» кто-то кого-то. Но при этом они все были маленькие. И голоски у них были тоненькие. И все это было бы смешно. Если б не было скучно. Потому что они были очень похожи на своих взрослых родителей.

И человек внимательный видел, что он давно это видит уже — почти всю жизнь: ничего особенного в этих детишках нет. Разве что голоски.

Для перехода к заключению воспользуюсь известным риторическим приемом. А именно напомню вам анекдот про голос: о том, как мышка пришла в оркестр. Она пришла — вся манерная такая мышка, в пальтишке таком, с тоненькими сигаретками, пришла в оркестр сразу после репетиции и стала подходить к музыкантам и тоненьким-тоненьким голоском говорить: «Я хочу петь басом». А все. Кто-то смущался, кто-то смеялся, ситуация была очень неловкая. Но мышка этого не замечала, она ко всем подходила и тоненьким-тоненьким голоском говорила: «Я хочу петь ба-а-асом». В конце концов какой-то тромбон сжалился над ней, приобнял, отвел в курилку, закурил с ней и говорит: «Мышка, давай я тебе попробую помочь. Давай прямо сейчас скажи что-нибудь такое грубое, по-мужски — басом». И она го¬ворит: «Я хочу петь басом, суки». Тоненьким-тоненьким голоском.

К чему я рассказал этот анекдот?

К тому, что если бы мы остановились в своих рассуждениях в этой точке, то были бы похожи на эту мыш¬ку — мышку, которая хочет петь басом. Она знает, что аристократы — это жабо, расшитые мундиры, понимаете, жабо или цилиндры, это такие красивые шейные платки, это трости. А также это яхты, понимаете, и разнообразные мексиканские тушканы. Они же — шанхайские барсы. В смысле манто из них. Ну — вот так, грубо, по-мужски, басом.

Итак — к чему на самом деле этот анекдот?

ВОН ИЗ КРАСНОЙ УНИФОРМЫ

Еще год назад мне было бы сложно ответить на этот вопрос, в том числе — обращенный к самому себе.

Но за год достаточно много сделано, чтобы понять, как можно отнестись к нашей ситуации инструментально, операционно. И хотя сегодня я не дам вам инструкцию о превращении мышки в певца с густейшим басом современности, но подчеркну: необходимо совершить ряд очень масштабных, массированных, мощных социоинженерных изменений, способных дать опору тому новоаристократическому поведению — подчеркиваю: новоаристократическому (чтобы не сбиваться в мышку и жабо) — опору тем культурным изменениям, которые необходимо произвести в стране.

Первое: несомненно, что телевидение и вообще современная массовая культура — шоу-бизнес, радио, книги — все еще транслируют ту нарушенную связность, сущностно антиконсервативную, антиаристократическую, антикапитальную (и антикапиталисти¬ческую), которая была запрограммирована «красным проектом».

Мы продолжаем петь песни того времени. Смотрим фильмы того времени. И не понимаем, что эта культура захватывает нас, связывает тысячами нитей, кодирует в нас «совка» и тащит обратно!

Мы пробуем снимать новые фильмы или писать новые книги, но сталкиваемся с тем, что, как ни собирай, все пулемет получается. Из того старого анекдота про то, как оборонное предприятие начало выпускать швейные машинки. И его сотрудники стали воровать, и — а как же иначе? — пытаться собрать эти машинки дома. Но как ни старались — все у них пулемет получался. Ста¬рый. Ненужный.

И мы вновь и вновь сталкиваемся с тем, что школы боевых искусств, которые всегда порождали аристократию — воинское сословие (ибо аристократия — это прежде всего те, кто создал и удерживает свою страну, в том числе — с оружием в руках, или без него, если владеет соответствующими техниками) — это в России абсолютно левацкие школы. Рассказывающие сказки о том, что сами они якобы народные. Что, дескать, крестьяне, вместо того чтобы от зари до зари заниматься крестьянской работой, оказывается, проводили многие часы в тренировках.

Более того, рассуждая об образовании своих детей, мы опять-таки говорим на языке леводемократической культуры. Например: «Пусть сам выбирает, чем будет заниматься, не надо его отягощать наследством — это сужает его свободу, дадим ему образование, квартиру, а там как получится — пусть сам ищет свой путь». Что это как не безответственное отношение к наследникам и наследству?

Преодолевать это трудно, но я не ставлю перед собой целью морализировать или рекомендовать общие решения. Мое дело — поставить проблему. Раз в год ничего другого сделать невозможно.

Год за годом с упрямством, достойным лучшего применения, я ищу форму, в которой эту проблему можно поставить яснее всего. Потому что когда я говорю о людях, объединенных общим духом, то говорю о тех, кто уже не ловится на приманку актуальности — а многие присутствующие не могут на нее пойматься просто потому, что знают, как она делается, знают изнанку актуальности. Знают, что жизнь — это не фото, это кино. И каждая отдельная актуальность — всего лишь кадр этого кино.

Но я опять и опять пытаюсь спросить: о чем это кино?

Куда оно?

Чем оно закончится?

И какова будет следующая серия?

Весь мой стиль, вся моя техника состоит в том, что-бы производить эксперименты над собой, проверять: можно ли делать вот так. И затем — делиться результатами.

И поэтому я вряд ли положу какие-то выводы.

Вряд ли укажу сейчас путь.

Слишком сложна ситуация, в которой мы оказались, чтобы можно было бы указать кому-то верный путь. Особенно такому большому количеству уважаемых людей.

Но в то же время, я хотел бы пометить следующий деятельный шаг, который я и те, с кем я взаимодействую во время между лекциями, собираемся сделать. И возможно, мы найдем (хотя это будет непросто) способ взаимодействия и умощнения друг друга.

Совершенно очевидно, что, во-первых, если мы понимаем проблему современной текстовой культуры, книг, песен, театра, кино, то должны и институционально построить и структурно выстроить предприятие, способное работать с этой проблемой. Будет ли это называться «продюсерский центр», или «институт брендинга и массовых коммуникаций», или как-то еще — сейчас обсуждаются разные версии. В любом случае очевидно, что это должна быть структура, способная позволять продюсировать новые книги, новые песни, новые фильмы — книги, фильмы и песни нашего времени. Возмож¬но, в перспективе, может быть, не через день, не через два, не через месяц, не через полгода, но через два или три года — возможны новые медийные носители, новые медийные каналы.

И мы должны будем в этой продюсерской деятельности достигать необычайного, очень редко встречавшегося. Мы должны будем выстроить работу так, чтобы художники, работающие с нами, те артисты, те писатели могли преодолевать себя, свою культуру и быть источниками другой культуры — культуры, кратной мировым форматам — тем, что нам не видны. Потому что, обратите внимание: в остальном мире аристократии давно состоялись — в том, что я говорю, нет никакой конспирологии — и всеми остальными они правят и вовсе не ждут, когда же к ним придут эти самые новые русские аристократы.

РОД, СТРАНА, ИСТОРИЯ

Управленческий класс и сейчас — класс закрытый.

И это особенность современного общества и его устройства.

Казалось бы, «размешанность» советской системы, из которой мы выходим, должна была дать какую-то открытость. Но посмотрите реальности в глаза — до какого-то уровня вы растете, а дальше идет «мембрана», и проникнуть сквозь нее очень трудно.

Процесс создания, складывания системы, когда отбор в зону, где принимаются решения, будет открытым, и при этом — безопасно открытым, потребует немало времени. Причем складывание такой системы задаст, скорее, повышенную вертикальную мобильность. Почему? Потому что для тех немногих, кто его начнет, очень важны будут новые люди рядом. Потому что, когда вы строите столь масштабный проект, вам нужно его населить.

Мой пафос — это скорее пафос развития вертикальной мобильности, чем ее сокращение.

.Тысячи, десятки тысяч вещей мешают нам построить такую систему. Но если оставить их в стороне, то ничто специфически не мешает нам построить такую модель, в которой были бы заложены мобильность и поступление новой крови.

Смотрите, важно понимать, что есть правление высшее, есть управление (ниже слоем), и есть руководство. Не думаю, что, если связность какого-то количества родов возникнет, она будет заметна невооруженным глазом. Иначе говоря, многие этого не заметят. Я же не зря говорил, что, в общем, современное крестьянство — это менеджеры. Для них вообще процесс как был, так и останется.

Многие из вас знают, как сложно входит новый человек в предпринимательскую среду — только тогда, когда понятно, что без него не обойтись. Кроме того, это же вход практически в долю, а не на «поработать». Сами знаете, как трудно входят в дольщики.

И в этом смысле нельзя сказать, что если мы сделаем «как на Западе», то сюда придут западные ценности. Ценностная структура Запада сложна и тем, кто работает, крестьянам, — им нужна культура работы, про остальное им знать необязательно. Их не надо затачивать под искусство господства, искусство владения или совладения миром.

Мы начинаем развивать проект по подготовке из числа мастеров боевых искусств частных наставников для детей, способных, как это всегда делали школы боевых искусств, заниматься не обучением писать «жи-ши» с буквой «и», и не тому, сколько будет дважды два, а тому, что такое «быть».

Несколько дней назад руководитель моего научного секретариата прислал мне рецензию на очередную американскую книгу, вышедшую в поле новых экономических теорий, где два автора — не вспомню сейчас их имен — обещают нам следующую экономику — после экономики переживаний — как экономику трансформации(2), экономику, продукт которой есть клиент.

Клиент есть продукт!

И апеллируют ко многим росткам, которыми уже сегодня эта экономика присутствует в нашей жизни. Кстати, упоминают и боевые искусства.

Как видите, к тому проекту, о котором мы думаем, что он капитализируем в качестве идеологической среды, наши американские соседи уже готовят подобающее пространство.

И наконец, — я коснусь лишь края этой темы, поскольку вся моя прошлая лекция была посвящена ей, — мы намерены как можно более развернуто организовать работу с таким специфическим медийным средством, как бренд. Напомню, что в прошлом году мы обсуждали очень важный тезис. О том, что любой бренд — это такое же медиа, как телеканал, или газета, или радио, или книга, только гораздо более эффективный.

Почему?

Потому что имеет обратную связь.


Именно тогда мы обсуждали смыслопроводящие товаропотоки, говоря, что если вы транслируете некий смысл с помощью бренда — только смотрите: смысл сна¬чала, а бренд потом, когда товар служит у вас носителем смысла, а не смысл продвигает товар, то у вас есть обратная связь — вы точно знаете, продвинули вы его или нет. И это вам позволяет лучше тактически чувствовать реальность, с которой вы взаимодействуете и которую преобразуете. И в этих измерениях нам интересны со-инвесторы, клиенты, заказчики, партнеры.

Что же касается брендинга, промоушна и дизайна, то если мы хорошо знаем историю этих понятий, то скажем: «Вообще-то достаточно слова «дизайн». В некотором смысле.

А зачем нам тогда слово «промоушн», оно же — «пропаганда»? Только чтобы задать пространственную метафору для пространства знакоткани, то есть для виртуального пространства. В этом, на мой взгляд, единственная его функция. Остальное потом придумано в ПТУ, чтобы обучать манагеров. Все слова очень простые. Сложные, конечно, но при этом, когда добрался до сложности, выясняется, что буддизм — это просто, а все прочее придумывают, чтобы мучить студиозов и пэтэушников.

В одном из московских ресторанов мы уже давно проводим семинар, где обсуждаем тему брендинга. По шесть часов в день. То есть не поужинать встречаемся, а потом называем «семинаром», а сидим по шесть часов. Да, некоторые едят в это время. А некоторым — не до еды.

Так вот, на последнем таком семинаре мы обсуждали, что обсуждать брендинг надо, сначала положив на его место какое-то другое слово. Потому что это слово, «брендинг», слишком затаскано. Слишком много все и всё понимают про это. Этому уже учат в управленче¬ских ПТУ. В американских и даже в наших уже. И все, куча людей, знают, что такое брендинг, и расскажут вам о нем всё десятью разными способами.

И в этом смысле я, чтобы понять, что такое бренд, использую придуманное понятие «смыслопроводящие товаропотоки». Оно мне помогает. Я понимаю, о чем речь. Или, например, развитие системы общественных связей. Развитие общественной связности — это брендинг. А смысло-проводящие товаропотоки — это его несущая схема.

И третье, что для меня важно: бренд — это медиа, медийная форма.

Многие думают, что бренд движется по медиа.

А я говорю: бренд и есть медиа.

Схема смыслопроводящего товаропотока кольцевая. Это факт.

Если бы сегодня был предусмотрен дискурс со схемами, я бы нарисовал схему СПТП — смыслопроводящих товарных потоков: она круговая, четырехсекторная. В этом его ценность: он имеет в себе обратную связь. И он может спирально развиваться.

И. Здесь я поставлю многоточие.

Иначе мы утомим тех, кому это неинтересно.

Год назад я завершил лекцию тем, что, раз за разом встречаясь уже пять, а теперь уже шесть лет — неплохо бы чего-нибудь и сделать. И мы уже начинаем набрасывать кроки того, что могло бы быть сделано.

Я перебираю свои записки.

Как говорят опытные лекторы, у выступающего должно быть в голове в десять раз больше содержания, чем он выложит в лекции. И я хочу быть похожим на опытного лектора. Поэтому тезисов у меня двадцать семь, а комментировал я явно только два.

Надеюсь, что я остался понят.

Надеюсь, что принес присутствующим пользу.

Потому что нет ничего более важного для говорящего, чем то, чтобы его слова несли пользу.

Спасибо.




1 - Ефим Островский вспоминает длительные и жестокие столкновения выходцев из Азии и Африки с французской полицией, повлекшие многочисленные увечья и материальный ущерб, а главное — поколебавшие уверенность в этнополитической стабильности в ЕС.
2 - Речь идет о книге Гилмора и Пайна «Экономика впечатлений»
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:36

ЛЕКЦИЯ VII. ЧЕЛОВЕК КАК ИНЖЕНЕРНОЕ СООРУЖЕНИЕ — ПЛЕМЯ, ТЕЛЕСНОСТЬ (КОРПОРАЦИЯ), ГОРОД

Ефим Островский

19 ДЕКАБРЯ 2006 ГОДА.ОТЕЛЬ «HOLYDAYINN»


Текст:
ВРЕМЯ СБОРКИ. ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО

Впервые я позволил себе не сформулировать в приглашении тему.

Дело в том, что, на мой взгляд, я всегда работаю в одной и той же теме.

Наверное, многие присутствующие знают, что «тема» по-гречески обозначала одновременно и минимальный военный отряд, и территорию, которую он может удерживать. Вижу в этом сходство с французским lieutenant — «лейтенант», где lieu — это «место», а tenant — «держащий».

Из этого понятно, что лейтенант — командир минимальной тактической единицы — есть смысл темы, система означала строй тем.

То есть — сочетание тактических единиц, способное себя преобразовывать, плюс — набор общих принципов, делающий систему (то есть совокупность тем) целостной. Иначе говоря: объединяет их вокруг цели.

Так вот, в этом году я позволил себе не объявить тему заранее.

Потому что надеюсь и верю, что моя большая тема — та система, которую я читаю, все время одна и та же, simper idem. И я точно мог предположить, что пришедшим я уже настолько (скажу, кокетничая) «надоел», что тему встречи могу назвать здесь и сейчас.

В чем была моя проблема?

Почему впервые тема не была названа?

Дело в том, что этот год для меня — год, предзавершающий мой восьмилекционный цикл. Сегодня — седьмая лекция из запланированных восьми.

И сегодня мне нужно подвести предварительные итоги. Конечно, итожить мы будем через год, но предподытоживание проведем сегодня. Потому что пора начать сборку тем, излагаемых уже много лет, в некоторое целое. Пора придавать конструкции из лекций некото¬рую завершенность.

Напомню, я читал последовательно темы «О Предназначении», «Видение» и «О Целях». Затем обратился к теме культурной контрреволюции. Потом была лекция со сложным названием «Субъект или сумма влияний?». И наконец, та, которую только что мы могли вспомнить по фильму(1), называлась «Род, страна, исто¬рия».

В чем была логика этого изложения?

Почему эти темы были структурированы именно таким образом?

На это можно посмотреть с нескольких сторон. Попробую сделать это просто.

Первые три лекции были соотнесены с той структурой, в которой в современном управленческом языке — языке стратегического менеджмента — обсуждается идеология. В частности — корпоративная идеология.

Тогда (а мы начинали в 2000-м) тема идеологии, напомню, была фактически под запретом. Еще жив был управляющий миф (ныне демонтируемый) о том, что в «холодной войне» есть проигравшие. И что им об идеологии говорить нечего.

Кто-то к этому относился как к указанию. Кто-то — как к крайнему неудобству. Но важно было найти язык, в котором уже тогда можно было бы обсуждать эту важнейшую для страны тему — тему идеологии.

Откуда, собственно, взялся этот заход через корпоративный язык — язык стратегического управления? Фактически это калька с североевропейского (потом пришедшего в Америку) конструкта: «mission, vision, goals».

В этом был смысл первых трех ходов.

Нам важно было очень внимательно и серьезно взглянуть на то, что в стратегической мысли ХХ века именуется «цель целей».

Затем положить видение, в котором цель целей (без кавычек) может быть контекстуализирована. И от этого контекста отстроить набор стратегических целей. Вы спросите: для кого? На этот вопрос я отвечу позже. Он нетривиален.

Четвертая лекция — «Культурная (контр) революция». В 2003 году эта тема была очень важна. Ибо, читая первые три темы в задуманной системе, я сталкивался с тем, что язык, в котором мы общаемся, — я имею в виду русский язык, сильно поврежденный в ХХ веке, не позволяет достичь легкого и свободного общего понимания с аудиторией.

Возьмем хотя бы слова, например, моей третьей лекции. Лекции «О Целях».

С одной стороны, если обратиться к здоровому русскому языку, то легко обнаружить, что цель — это то, что задает целостность. А раз так, то цель всегда идеальна. Находится в идеальном пространстве. И в этом смысле в земной нашей жизни недостижима. Она может исчерпываться, может служить неподвижным двигателем, но цель (не говоря уже о цели целей) лишь исчерпаема, но недосягаема. И потому ее необходимо различать с задачей.

Но в силу того, что язык 90-х годов (а в начале 2000-го мы еще жили в этом языке) был построен как низкокачественный перевод с английского, теряющий нюансы и различения, мы нередко путали цели с задачами.

Я мог бы говорить об этом весь вечер, но у меня большой план. Поэтому лишь помечу проблему: когда язык страны был нарушен и приведен в неработоспособное состояние, нужно было найти рамку, метафору, в которой можно отнестись к себе, говорящим на испорченном языке, как к людям, которых надо реконструировать.

Сконструировать заново.

Нужно было найти метафору, способную передать вопрос: что делать с этим языком? Которым мы говорим (а, если помните, есть версия, что он говорит нами), но говорить на котором не можем. Потому что он не дает обсуждать действительно важные, стратегические, личные, семейные, родовые, корпоративные цели и устремления. И вот, с одной стороны — мы и есть этот язык, а с другой — пора его менять.

Четвертая лекция была поиском этой метафоры. Метафоры культурной (контр)революции. Опрокидыванием мощного конструкта, блокирующего возможность самоопределения человека, говорящего по-русски. Как помнят многие присутствующие, я всегда проводил тождество между русским и тем, кто говорит и думает по русски. И четвертая лекция была для меня размышлением о том, можно ли говорить на русском, являющемся обратным переводом с других языков, или нужно найти в себе форму восстановления, оживления языка, если хотите — реставрации языка. Не могу не заметить, что, как мне указывали коллеги, вторым по значимости институтом, который кодифицировался в Российской Империи, был русский язык.

Затем была тема «Субъект или сумма влияний?». Самая сложная, стержневая тема во всей системе лекций.

Разговор о способе быть в сегодняшнем мире. Быть, а не казаться.

Разговор о том, как можно быть русским, быть по русски, находить инструменты, опоры, союзников (и врагов!), на которых можно опираться. Которые бы помогали то, что мы ищем как свою страну, превратить в субъект, а не в сумму влияний. И — насколько это возможно — не только по отношению к нашей стране, но и к современному миру.

Некоторые люди, сталкиваясь со мной во внелекционном пространстве — на приемах, в неформальных компаниях, выпив, начинали меня тихонько так толкать локтем и заговорщицки шептать: слушай, ты все-таки скажи, я, конечно, понимаю, что все сложно, но ты мне скажи, зачем ты читаешь лекции? В чем их цель? При этом в глазах была глубочайшая загадка, подвох, хитринка... Они чувствовали: что-то здесь такое есть. По поведению было понятно, что они не ждут, что я им все расскажу, но хоть что-то.

Сомнение, которым я хотел поделиться, — это сомнение в эффективности выбранного курса. В эффективности моих лекций.

Оно вызвано тем, что год от года я сталкиваюсь с тем, что часто они неточно интерпретируются. А именно — в логике морализаторства и упрека. И это мешает осваивать инструменты, которыми я стараюсь делиться с аудиторией.

И потому сегодня я хочу пометить, что еще на первой лекции — «О Предназначении» — я указывал на их смысл. Эти лекции — поиск. И в то же время — ежегодный отчет о поиске способности жить более осмысленно, нежели это предлагает массовый рынок.

Это именно поиск, а не доктринальное изложение.

В большей степени постановка вопросов, чем дача ответов.

Потому что, на мой взгляд, очень немного найдется институтов в России и мире, которые обладают и правом и силой, достаточными, чтобы давать ответы доктринально.

В последнем номере журнала «Со-Общение» опубликована моя небольшая лекция узкому кругу (переработанная в интервью), где я утверждал: чему бы человек ни хотел учиться (а обсуждали мы там тему школы и обучения в контексте боевых искусств) и как бы ни искал мастера-учителя, прежде всего ему надо найти в себе ученика. И в некотором смысле то, что все эти годы я ежегодно рассказываю в декабре, — это рассказ о поиске ученика. О поиске ученика в себе. О попытке осмыслить свое несовершенство и найти инструменты, которыми его можно преодолевать.

Шестая лекция называлась «Род, страна, история». На ней мы начали обсуждать институциональные формы обустройства человека в этом мире, более точно и внимательно отслеживая тот ремонт, то восстановление языка, которое необходимо для поиска способности быть: что для человека, что для рода, что для семьи, что для России, что, в общем-то, и для истории.

И после такого длинного вступления я назову тему сегодняшней лекции.

Она сложна. Я ее собирал до последних дней. Обсуждал со многими присутствующими и не присутствующими здесь людьми. Ведь, согласитесь, сделать предытоговую сборку — задача непростая.

Так вот. Тема сегодняшней лекции: «Человек как инженерное сооружение? — Племя, телесность (корпорация), город».

ВПРАВИТЬ ЯЗЫК. ОПЕРЕДИТЬ МИР

Провокация моего вопроса очевидна. Немыслимо, немыслимо для сегодняшнего языка, владеющего нами, обсуждать человека как сооружение. Тем более — инженерное.

В современном языке принято полагать, что человек есть целостная личность. Принято полагать, что такой человек, каков он сегодня, был всегда. Принято полагать, что нет никакого вопроса о человеке: посмотри вокруг — вот они, человеки, ходят, с двумя ногами, без перьев.

А если и пойдет разговор о том, что человека можно менять. Что доступны техники его развития. Что можно строить человека. То он сразу упрется в жесткий и грубый дискурс кодирования, зомбирования, в лучшем случае — программирования.

При этом как-то забывается, что зомбируют мертвых. Забывается, что язык кодов — это профессиональный язык, который в публичное пространство сложно выносим просто потому, что слово «код» имеет огромное число смыслов в разных профессиональных средах, и потому в сегодняшнем дискурсе — в пределе — может означать все, что угодно.

Что же касается программирования, то должен сказать, что пугать им людей бессмысленно, так же, как пугать ежа сами знаете чем. Потому что почти все люди, сидящие в этом зале, — это давно запрограммированные люди. В зале есть буквально единицы тех, кто не программирован. Или даже — скажем точнее — распрограммирован. Это представители древних религиозных традиций, испытавших серьезнейшие вызовы и серьезнейшие уязвления в ХХ веке в России.

Остальные программированы. Включая меня. И вопрос состоит не в том, хорошо или плохо программирование, а в том, как способен и способен ли вообще человек перепрограммировать себя.

Оставляю в стороне вопрос, не является ли вообще любой человек носителем той или иной программы. Ибо эта тема отдельного и большого разговора. И я был бы готов в таком разговоре поделиться своими сомнениями на этот счет, et pro, et contra.

Мы не можем не заметить, что в ХХ веке по отношению к России несколько раз были осуществлены масштабнейшие программные, кодирующие воздействия. И теперь, чтобы сладить с этой хворью, с этим вывихом, о котором я говорил в четвертой лекции, нужно овладеть техниками его вправления. Пора вправлять культуру. Вправлять язык. И потому наше внимание к, беря шире, теме человека как инженерного сооружения, если хотите — как архитектурного сооружения, можно оценивать очень по-разному, но нельзя замалчивать и выводить за рамки публичного обсуждения.

Сейчас я определю это слово — публичного — точнее. Публичного в том смысле, в котором мы говорим о публике как о людях, имеющих общее дело. Дело, которое именно в силу своей публичности является общим для всех его участников.

В этой публике, имеющей общее дело, будучи телом республиканской формы правления, не обсуждать эту тему невозможно. Иначе мы попадем в положение, когда — по Лескову — станем чистить оружие кирпичом. Причем оружие самое современное. И — угодим в гигантское технологическое отставание, которое уже однажды очень резко проявилось в ходе «холодной войны» и которое сегодня нам надо — смотрите! — не сократить, не догнать и перегнать надо, а, пользуясь огромным опытом последних десятилетий, положить новое направление движения. И на нем не столько обогнать, сколько опередить мир. И, если хотите, задать ему новый курс развития.

У нас есть для этого все возможности.

С КЕМ СОРЕВНУЕМСЯ? КОМУ СО-РЕВНУЕМ?

На мой взгляд, та кутерьма, та кампания жесткого давления на дискурс гуманитарных технологий, на их язык, эта атака, что ведется непрерывно не менее десяти лет, эта антироссийская атака — есть одна из ключевых операций против нашей страны.

И те, кто поддерживает бойкотирование этого дискурса, кто поддерживает его опошление и задвигание на задний план, превращение его в дискурс теневой экономики, — это вольные или невольные агенты закрепления технологического отставания России. Именно сюда указывает первая синтагма сегодняшней лекции — «Человек как инженерное сооружение».

Вспомню для связки историю, что приключилась со мной несколько недель назад, когда, обсуждая с достаточно высокопоставленными чиновниками необходимость различительного взгляда на гуманитарно-технологический кластер, важность выделения этого кластера и его поддержки, я столкнулся с любопытным встречным ходом.

Люди, десять минут назад говорившие со мной о конкурентоспособности России, вдруг заявили мне: нельзя. Нельзя включать термин «гуманитарные технологии» в серьезные документы. Спрашиваю: почему? Как же, отвечают, ведь нет же западного аналога. Вот развитие общественных связей — пожалуйста, потому что есть public relations development. А гуманитарные технологии — нет. Ну, нет же аналога! Нас не поймут.

Тут я не удержался и произнес филиппику о невозможности всерьез говорить о конкурентоспособности страны, и тут же — через десять минут — передовую, мирового значения концепцию пихать в дальний ящик стола. Где она будет лежать, пока они там, на Западе, что-то подобное не выдумают и не назовут на удобном для себя языке. В котором их системность будет куда более мощной и защищенной от других языков. Ну а потом мы — да — переведем это на русский и побежим следом!..

Один из умнейших людей современности, Алексей Михайлович Песков, филолог и историософ, в одной из своих последних книг «Русская идея и русская душа» указывал, что русскую культуру уже несколько столетий пронизывает тема ревнования Европе. «Ревнования» от того самого рев-нования, которое мы обсуждали на одной из прошлых лекций, как часть слова со-ревнование, оно же — competition. И как по-английски competition в одном из своих самых простых значений есть «совместная молитва», так и в русском языке слово «ревнование» связано с очень высокими пластами бытия — религиозными пластами.

Со-ревнование, как мы обсуждали прежде, в европейских культурах—русской, французской, других (ведь competition — не английское, а французское слово) — можно понять как описание людей, бегущих рядом (есть еще слово — конкуренция, по-французски — concurrence — буквально: «совместный забег») к общей цели.

Здесь важен момент наличия соперника. Того, которого ты не убиваешь по пути (тогда зачем сам бежал?), а в котором видишь отражение собственной способности конкурировать с собой. Который дает тебе возможность соревноваться с собой старым за себя нового. Иначе говоря — инженерно перерабатывать себя, заполнять дефициты, строить новые этапы обучения для найденного в себе ученика.

Многие говорят: чтобы ответить на вопрос, какая будет Россия, нужно ответить на вопрос о ее миссии в мире. О том, что она делает для него. На мой взгляд, подход, который я только что изложил, и доктрина гуманитарных технологий, как возможность его практической реализации, в совокупности с возвращением Европе идеального, на вопрос о России и мире отвечают.

Но, не слушая ответов, общество продолжает жить в ситуации back translation — обратного перевода — обратного в буквальном смысле, потому что гуманитарно-технологическая компетенция Западной цивилизации (или Европейской цивилизации) во многом была задана трудами русской школы управления начала прошлого века.

Можно посвятить отдельную лекцию большой теме «Россия как источник искусства управления». Но я для простоты вспомню Питирима Сорокина, о котором ни у кого здесь не будет вопросов. Кстати — заполню еще пару минут разговора, — недавно мне рассказали — и я был поражен, я не знал этого, — что в мировом музыкальном сообществе считается, что менеджмент — это русское изобретение. В связи с чем и кем? Да с Дягилевым же. С менеджером «Биттлз», который был русским. Понятно, что мировые музыканты это знают. Удивительно, что для них это — как дважды два.

И такие примеры можно привести во многих областях и отраслях. Нам доступно обширнейшее и богатейшее пространство, позволяющее соревноваться с собой. А мы что делаем?.. Не надоело нам еще играть в салочки? Есть куда более подобающие игры.

Подытожу этот этап разговора.

Без произведения «на себе» инженерной операции, в ходе которой мы изменили бы собственное отношение к себе как ко второгодникам... Без отказа от детской игры в догонялочку и перегонялочку. Без обретения силы указывать миру новые пути, и, соответственно, — устанавливать свои правила соревнования.

Без всего этого нам трудно быть.

Нам трудно даже казаться, как показали последние годы.

БУРЖУА-АРИСТОКРАТЫ. БЕЗ «ПОЧТИ».

Но я задержался на инженерном сооружении.

Между тем, необходимо положить ту триаду, которую я сделал второй частью темы, — «Племя, телесность, город».

Я хотел сделать очень спокойную, ясную, прозрачную, буржуазную лекцию. Хотел, чтобы мы, пусть в ущерб сверканию, яркости и блистательности, поговорили на простом — может быть, и неожиданном, — но на простом и понятном языке. Спокойно, никого не эпатируя (эпатажа достаточно), ничего не раскачивая, поговорили бы на уровне, если угодно — здравого смыс¬ла. Хотя многим здесь известно, как я не люблю это словосочетание, особенно в его английской форме, common sense — «общий смысл».

Но при этом не нужно уклоняться от сложностей. Нельзя проваливаться в логику «простых людей» — людей массового рынка. Да, нам нужно поговорить. Поговорить ясно и понятно. Но при этом помнить, что простота хуже воровства.

Я хотел начать эту часть лекции с разбора слова «буржуазия».

С воспоминания о том, что оно значило и что может значить сегодня в рамках масштабной инженерной операции по строительству нашей соревновательности. Или, говоря в обратном переводе, — конкурентоспособности.

В последнее время слово «буржуазия» связано с чем-то уничижительным. С чем-то пошлым, банальным, беспафосным, скучным. Ряд эпитетов можно продолжать. Самое лучшее произведение о буржуазии в современном русском фольклоре — это, конечно, история про мальчика, который идет по коридору школы — полный, в пиджаке, курящий сигару. А навстречу ему — директор школы.

Директор возмущенно вопрошает: как ты можешь курить в школе? А ну, быстро говори, какой класс? А тот в ответ: класс буржуазия.

Наверно, это лучший образец фольклора, отражающий проблему, которую я намерен сегодня пометить как тему для размышлений. Может быть — не на один год и не только для себя.

Мы уже забыли, что в Средние века слово «буржуазия» возникло от слова «бург» — «город». Буржуа называли тех, кто выступал от имени любого мастерства, другого по отношению к мастерству военного вождя и военного искусства.

Вот кто такие были буржуа.

То, что это слово происходит от «бург» — «город», — нам не сильно помогает. Поскольку мы можем здесь впасть в заблуждение, решив, что любой горожанин был буржуа. И потому, чтобы понять, что такое буржуазия в то время, когда она возникала, сначала припомним, что такое город.

На прошлой лекции, если помните, я говорил, что современный менеджмент — это индустриальное крестьянство. Точнее — постиндустриальное крестьянство. Какой же схемой я пользовался, когда высказывал эту, на первый взгляд, казалось бы, шутку? Хотел ли я кого-то обидеть? Имел ли в виду кого-то конкретно?

Нет.

Просто важно понимать, что город в те времена был не чем иным, как союзом некоторого количества высоких мастеров — мастеров искусств.

Напомню, в прошлый раз мы обсуждали, что мастер означает «господин», «хозяин». Так вот, город был местом, где хозяйствовали господа над множеством разнообразных искусств, кроме военного. Эти мастера, объединяясь в город как корпорацию, и пытались составить из себя, со-ставить — сделать совместные ставки в выравнивании своего статуса с военными вождями — с князьями, рыцарством.

Впрочем, как мы помним, в целом ряде городов имелись свои мелкие князья, не крупные землевладельцы — то есть не члены родов военных вождей, завоевавших свою страну с оружием в руках, а менее влиятельные. Но которые отказывались признавать себя людьми второго сорта, шли к мастерам других искусств и совместно с ними строили, если хотите, «клуб» для совместного проживания.

Иначе говоря — город.

Объединяясь в единое городское тело, они тем самым уравновешивали себя с war lords — военными вождями, с крупной аристократией, получая право и возможность разговаривать с ними на одном языке и в одной весовой категории.

Но сегодня таких городов нет.

Города сохранили в себе формально очень много похожего на время, когда они возникали, но утратили их содержание — корпоративность.

Кстати, целый ряд словарей при переводе латинского слова corporatio — corporation, corporacion, corporacio — указывают, что одним из его ключевых значений является именно «городская корпорация», «городское сообщество».

Чтобы сделать себя соразмерными социальному телу военных вождей, эти люди объединяли свои мастерства и, достигнув уровня — хозяйственного, правового, оборонного, — когда эти вожди должны были хорошо подумать, прежде чем посягать на их права, становились сомасштабными, соразмерными. При этом надо понимать, что, когда я говорю об этом «клубе для совместного проживания», я различаю в нем два типа жителей — те же два типа, которые хороший архитектор различает в доме со службами. Город — это ведь на самом деле своего рода развернутый дом.

Вот эти типы.

Первый — это хозяева города.

Те, кто приватизировал городские обременения, возлагал на себя необходимость сложить свои деньги и построить этот самый свой город. Каждый из них в отдельности не мог построить замок — не хватало капитала, но капитализировав доступные капиталы совместно, они могли строить замок на всех — свой город, огромный по сравнению с замком. И — повторю метафору — приходящий в весовую категорию военных вождей, которых, возможно, уместно сравнить с нынешними олигархами, если мы сравним ситуацию тогда и теперь и вспомним контекст прошлой лекции.

Вот эти искусные хозяева, высокие мастера над камнем, металлом, пищей, кожей, скальпелем, деревом, бумагой, краской, образом, мыслью, правом, словом, пером — наделенные предназначением — и были — буржуазия.

Имелись среди них и мастера боевых искусств.

Второй тип жителей — это те, кто обеспечивал возможность хозяйствовать этой буржуазии — почти аристократии.

И что самое любопытное, сегодня, как и тогда, судьба этого «почти» в руках мастеров — в руках многих из нас.

Стоит произвести редизайн языка, вспомнить об этой предыстории и начать жить так, и выяснится, что это «почти» — исчезло. Что буржуазия есть другая форма аристократии, республиканской в том смысле, в котором она обладает общим делом.

В этом смысле я говорю: буржуазия — это аристократия общего дела.

И республиканский язык—язык общего дела — куда ближе к аристократически-монархическому (вспомним аристократические города-республики), чем к демократическому дискурсу.

Оставляю за скобками обсуждения аспект, который, на мой взгляд, очень важен, но который, по недостатку времени, я не могу обсуждать ответственно. Я имею в виду, что в другом программном языке — греческом — куда более значимом и важном для Русского мира, слова «общее дело» звучат как литургия. Будем помнить и знать об этом, но пока оставим это знание на полях, как nota bene, как возможную тему для других бесед с другими людьми. Может быть — не со мной.

.IN CORPORE SANA…*

Итак — корпорация.

Это слово наиболее точно было бы перевести на русский язык как «телесность».

Хотя еще лучше было бы найти какой-то неологизм типа «вотелеснение», поскольку corporation — процессуальное слово.

И здесь я помечу последнюю перед восклицательным знаком подтему, а именно — вопрос: о чем мы на самом деле говорим, произнося слово «тело»? О материалистической физике человека? О телесном, как животном в человеке? Или о явлениях другого порядка?

В том смысле, в каком в названии лекции я поставил слово «корпорация» после слова «племя», мы можем вспомнить, что племя один раз может рассматриваться как нечто живущее в веках, а с другой стороны, словари дают нам синонимический ряд, в который входит, например, слово «поколение».

Племя равно поколению.

И в этом, на мой взгляд, очень важная, решительно важная тонкость. Нам нужно ответить на этот вопрос не академически, не вычитав что-то в книжке...

В сегодняшнем мире трудно отвечать на вопросы радикально, кардинально отвечать на вопросы, черпая ответы из текстов.

Текстов много. Их количество каждые полгода удваивается. И их верификация уже настолько сложна, что невозможна. И, значит, на основании текстов вы можете, как из кубиков, собрать мифологическое основание под любую базовую конструкцию.

Так что нам придется отвечать на этот вопрос деятельностно, а не книжно-академически.

Придется дать себе ответ о том, что такое наше поколение.

Не в том смысле, в котором, говоря о поколении, говорят о поколении людей, а в том, в котором, говоря о поколении, мы говорим о поколении идей, о поколении деятельностей, о поколении образа жизни.

От многих, почти от всех находящихся в зале, зависит ответ, который будет зафиксирован историей: про нас.

И ключевой вопрос, на который нам необходимо ответить: можем ли мы создать из себя, построить, сконструировать из себя — в том смысле, в котором мы есть наш язык, наши правила и рамки поведения и деятельности, в том смысле, в котором общество есть связная система, внутри которой можно строить те или иные конфигурации общественных связей и общественной связности... Сможем ли мы создать из себя такое поколение, которое превратится в одно или несколько племен/корпораций, которые включат в себя каждая по несколько исторически существующих родов/семей и которые из этих сложнейшим образом организуемых корпораций (и город здесь была лишь одна из метафор, хотя, на мой взгляд, и ключевая) учредят то явление мирового масштаба, которое станет субъектом, а не суммой влияний. И, пройдя через культурную контрреволюцию, ответит на вопрос о своих целях.

О своем видении.

О своем предназначении.

Спасибо вам большое!

Я немного задержался сравнительно с тем временем, которое планировал посвятить лекции. Но, надеюсь, не утомил вас. И верю: в чем-то оснастил и помог.

Как всегда, заканчиваю лекцию тем, что надеялся, что принес вам нечто, что вы сможете использовать в следующем году. С наступающим Новым годом!




1 - Лекция «Человек как инженерное сооружение — племя, телесность (корпорация), город» предварялась фильмом о предыдущей лекции.
* - Лат. «В здоровом теле.» — часть знаменитого латинского афоризма: «В здоровом теле - здоровый дух».
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:40

ЛЕКЦИЯ VIII. НАСЛЕДОВАНИЕ КАК СПОСОБ ЖИЗНИ. СТРАТЕГИЯ КАК РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

Ефим Островский

19 ДЕКАБРЯ 2007 ГОДА. ОТЕЛЬ «АРАРАТ ПАРК ХАЯТТ»


В преддверии 2008 года Ефим Островский предложил аудитории завершающее выступление своего цикла Рождественских лекций. Перед его появлением у микрофона к гостям с кратким вступительным словом обратилась Лариса Зелькова — директор департамента по связям с общественностью компании «Интеррос», генеральный директор Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Дамы и господа!

Я знаю Ефима Викторовича Островского много лет. Мы познакомились осенью 90-го года. Мне тогда посчастливилось делать интервью с Островским как с молодым политиком. В ту пору он занимался тем, что теперь уже трудно описать обычными словами, — это была политическая деятельность, в то время очень популярная и малопонятная.

Сегодня Ефим по-прежнему делает проекты, которые мало кто умеет описать словами, мало кто понимает. Люди, считающие, что они точно знают, чем занят господин Островский, как правило, неубедительно опиcывают предмет его деятельности.

Думаю, сегодня он сам расскажет, чем он был занят последние годы. Я же добавлю к сказанному две вещи, очень важные для меня. Две вещи, формирующие мое восприятие того, что делает Островский.

Первое. Все семнадцать лет, что я его знаю, Ефим действовал в разных областях и отраслях и именовался поразному: политтехнологом, гуманитарным технологом, практикующим философом. Но всегда был человеком, умеющим искать, находить и называть новые смыслы для нас с вами. И не только для нас. И вот — пора говорить о том, как оно удивительно актуально — продюсирование смыслов. Продюсирование людей и идей. Продюсирование историй, которые мало кто может реализовать. Думаю, Островский, как всегда, будет в этом успешен.

И второе. Если продолжить начатый разговор на языке бизнеса, то — известно: капитализация — это цена актива в момент его продажи. То есть если его акции не торгуются на бирже — только при продаже можно понять, сколько он на самом деле стоил. До совершения сделки истинная цена не известна никому.

Так вот, предваряя сегодняшнюю лекцию и, возможно, слегка интригуя вас, дамы и господа, берусь утверждать: капитализация наследства или наследия наступает только в момент наследования.

И, быть может, сегодня каждый из нас — творец самого важного — того, что может быть передано. Каждый причастен к этой капитализации.

Итак, дамы и господа, — Ефим Островский!


Текст:
Спасибо, Лариса.

У меня очень хорошее, радостное настроение.

Я заканчиваю восьмилетний цикл лекций. Эта лекция в нем — последняя.

В 2008 году я надеюсь почувствовать себя в декабре свободным человеком.

В том смысле, что надеюсь лекцию не читать.

Особенно радует, что я этот восьмилетний цикл могу закончить, а некоторым — не удалось. Это дает особое ощущение свободы.

Свобода — интересное слово.

Мало кто знает, что свободное время, свобода, погречески называлась «схолэ». Откуда и возникла латинская skola. Как и русская — школа, и английская — school.

В прошлом году я говорил, что настойчиво ищу в себе ученика. Что ж, надеюсь, в 2008-м, освобожденный от лекций, я смогу пройти какую-то новую школу.

ЛЕКЦИОННАЯ СЕМИЛЕТКА: ОТ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ — К НАСЛЕДОВАНИЮ

Напомню, из чего состоял наш цикл.

У него было два подраздела.

Сначала он планировался как трехлетний. Предполагалось, что я исчерпаю наше общение темами «О Предназначении», «Видение» и «О Целях». Поскольку они составляют триаду, описывающую, что такое стратегическая идеология.

Возможно, сейчас эти слова звучат знакомо. Но тогда они звучали если и не мировой новеллой, то уж точно — новеллой российской.

В них была новость.

Ведь тогда даже руководителям страны нужно было объяснять, что, например, центр стратегических разработок создает не военные стратегии, а экономические.

Что же касается темы идеологии, то она относилась к числу запретных. Считалось, что проигравшие «холодную войну» идеологии иметь не должны. Однако все три лекции были организованы вокруг отстраивания — отделения — темы идеологии от коммунистического дискурса и ее перевода в дискурс экономический, если хотите — в управленческий, в котором можно было бы ставить вопрос как о стратегии, так и об идеологии.

Структура тех лекций была проста. Как и они сами.

Но когда меня попросили продолжить цикл, и я решил, что он будет восьмилетним (а точнее — семилетним, ведь между восемью лекциями успевает пройти семь лет), я задал себе более сложную задачу.

Напомню темы последующих лекций. Это «Культурная (контр)революция»; «Субъект или сумма влияний?»; «Род, страна, история» и «Человек как инженерное сооружение». В этом году я пригласил вас на лекцию о наследовании и стратегии, полное название которой «Наследование как способ жизни. Стратегия как работа над ошибками».

Если очень кратко изложить содержание предыдущих серий, то в них я, на самом деле, показывал, что мы как строители нового — никуда не годимся.

Во всяком случае — такие, какие мы есть здесь и сейчас.

Этому была посвящена «Культурная (контр)революция», в которой я обрушивался на Ильфа и Петрова, утверждая, что «12 стульев» — крайне вредная книга. И параллельно — критиковал культурные штампы и стереотипы, в том числе — связанные с литературой.

За что же?

Видите ли, эти порожденные в нас штампы реагирования, стереотипы отношения к явлениям окружающего мира, заставляют вновь и вновь попадать в ситуацию того рабочего с оборонного завода, который, собирая дома сделанную по конверсии и украденную им стиральную машину, все время получает пулемет.

Так и мы — какое бы новое мы ни пытались сделать, всегда повторяем старое.

Почему?

Неслучайно в лекции — «Субъект или сумма влияний?» — я обсуждал, что делать нечто можно, только если начать быть.

То есть тогда, когда в стране создан субъект, которому действительно нужно делать новое. Который без этого не может никак. Для которого создание нового — это проблема. А пока этот субъект не образован — все будет по-старому.

Тогда я впервые сказал вот такую крамольную вещь. Мы говорим: у нас ничего не меняется? Все по-прежнему? Все плохо? Да. И все будет плохо еще очень долго.

И не из-за чьей-то злой воли.

И не потому, что кто-то не старается.

Или работает хуже, чем надо.

А потому, что для создания субъекта, способного переустроить страну и общество, нужно время. Этого не сделать за месяц. Не сделать за год. И даже за пять — десять лет.

Поэтому любому вдумчивому и вменяемому человеку важно относиться ко всем современным, как порой кажется — невзгодам и неурядицам — без ложного обличительного пафоса. И вообще — без волнения. Нужно понимать: все так и будет. Будет долго.

И что же в этой ситуации стоит делать?

То, что сработает через двадцать — тридцать лет.

Я всегда был убежден, что если какая-то проблема вдруг встала так остро, что нужно срочно ее решать, — решать ее уже поздно. Надо думать о ее последствиях. Кризисное управление работает с прошлым и будущим, давая настоящему двигаться по его траектории. Ибо при попытке ему себя противопоставить — оно вас раздавит, сомнет.

Затем в лекции «Род, страна, история» я начал обсуждать владетельные рода. То есть форму, в которой может быть построен субъект, о котором только что шла речь.

Ключевая мысль этой лекции в том, что владетельные рода — это тот тип конструктивных агрегатов, из которых может быть построена новая система, способная работать через двадцать — тридцать, а возможно — и через двести — триста лет.

Кажется, тогда впервые я обратился к тезису, что следует ставить дальние цели. Что пытаться строить что-то, не учитывая, как это будет действовать через сто и двести лет, — бессмысленно. Неслучайно весь тот год я обсуждал со много пожившими и повидавшими людьми такой любопытный аспект жизни, как тщетность — приходящее к людям пожилым и богатым опытом ощущение, что, оказывается, сделать в жизни можно мало. Точнее — что один человек может очень мало. А если кто и способен быть действительно деятелем — и в этом смысле быть и делать, — то это тип субъекта больший, чем один человек. Я еще иронизировал над ролью личности в истории, в которую в тот момент верить перестал.

В прошлом году лекция называлась «Человек как инженерное сооружение».

В ней я обсуждал новый тип человека. Возможности его создания.

И тип корпораций, в которые эти люди могут объединяться, чтобы перестраивать себя — делать из себя прежних себя, адекватных ближайшему тысячелетию.

При этом я обсуждал не самочинное переделывание человеком себя, но — с помощью особых институций и людей. На этом мы расстались год назад.

ОШИБКИ СТРАТЕГИЧЕСКОЙ ВАЖНОСТИ

Сегодняшнюю тему я коротко называл бы «Наследование и стратегия». (Полное ее название: «Наследование как способ жизни. Стратегия как работа над ошибками»).

Это название указывает на два ограничителя контекстов, которые мы обсуждаем.

Первый состоит в том, что, рассуждая о способе жизни, мы говорим, что жизнь есть нечто делаемое. Делаемое каким-то способом. Способом в том смысле, в каком в одном из переводов понимается английское слово way — путь.

Способ подразумевает цель.

И в этом отношении предполагает, что мы говорим о том типе жизни и типе обсуждения жизни, в котором она, во-первых, делается, а во-вторых, целенаправленна — чему-то предназначена.

Жизнь — есть средство.

Средство чего?

Это особый вопрос.

Мы его затронем, но вряд ли на него ответим.

Многие очень глубокие, мыслящие люди бьются над ним столетиями.

Мы же можем уловить способ ответа.

Способ подхода к жизни как к средству.

Итак, моя жизнь — есть средство для чего-то. И у меня есть способ жить эту жизнь. Эта рамка позволяет нам далее говорить о наследовании как о способе жизни.

Второй ограничитель связан с тем, что мы будем говорить о стратегии наследования в связи с двумя подходами к слову «стратегия». Во-первых, мы исходим из того, что стратегия — это не предмет, а процесс. Она не есть нечто однажды созданное и неизменное, но нечто такое, что мы развиваем постоянно.

Стратег не тот, кто знает стратегию, а тот, кто умеет стратегию.

Во-вторых, мы сосредоточимся на той части стратегирования, которая связана с ошибками и поражениями.

Бог даст — с победами мы справимся сами, без лекций. А вот как работать с поражениями, с ошибками — эта тема редко признается важной, ибо люди не любят признаваться в ошибках даже самим себе.

Между тем это очень важно.

Причем важно не просто признавать ошибки. Важно делать ошибки. И важно любить делать ошибки. Во всяком случае — некоторые типы ошибок.

И, соответственно (хотя принято считать, что стратегия — это то, что приводит нас к победам), я буду утверждать, что стратегия — это то, что позволяет проходить сквозь ошибки, позволяет делать ошибки, и именно в этом смысле понимать тезис Талейрана — Сталина о том, что не ошибается тот, кто ничего не делает.

Это утверждение не оправдывает того, кто ошибся. Но утверждает весьма важную вещь. А именно, что если человек действует, то обязательно ошибается.

Делающий — ошибается.

И если он любит делать, то должен научиться любить свои ошибки.

Я уже упоминал ощущение тщетности усилий, приходящее к некоторым людям только в глубокой старости, хотя о тщете усилий и иллюзорности окружающего мировые традиции говорят уже сотни и тысячи лет, объясняя нам, что сделать можно очень мало.

И тут я попробую дать первый ответ на вопрос, как темы этой лекции связаны между собой.

АРИСТОКРАТИЯ КАК ВИД ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Я буду утверждать, что наследник наследует опыт.

Опыт предшественника.

Опыт того, кто дает наследство — остальные виды капиталов.

Опыт, происходящий из ошибок. И на основе чужого опыта, который еще должен быть осознан, «упакован», передан. Причем так, чтобы он мог быть воспринят и принят. На основе этого опыта наследник строит свой — лучший — способ действия и жизни. Воспроизводит его в улучшенном виде.

Так шаг за шагом мы будем это обсуждать применительно к сегодняшней российской ситуации, которую вот уже несколько лекций я берусь описывать как способную породить (или — не породить) то, что я привык называть новой аристократией.

Это, конечно, во многом метафора. Во всяком слу-чае — до тех пор, пока мы не разберемся с тем, что это за способ жизни — аристократия. Что это за деятельность.

Часто мы (как и в случае со стратегией) думаем, что аристократия — это нечто предметное. В позапрошлом году в лекции «Род, страна, история» я обсуждал, что многие за словом «аристократия» слышат и видят жабо, шпаги, балы. Не понимая, что все это мишура, форма.

Содержание аристократии — в аристократическом способе жизни.

Аристократия есть точно так же — процесс, способ и работа, — как и стратегия.

И я утверждаю, что в современной России вполне реалистично ожидать появления родов, которые через сто — двести лет можно будет назвать аристократическими. Почему через сто или двести? Потому что аристократы в первом поколении — не бывают.

Аристократы — это всегда потомки.

Повторю: я говорю не о подражании.

Не об опрокинутости в прошлое или о ряжености во фраки.

Я говорю о практическом, актуальном наследовании как о способе жизни.

О способе, как о way, как о пути.

Но разговор о нем требует ответа: куда?

Требует цели.

КАПИТАЛ И ЦЕЛЬ

Наследуется прежде всего цель.

И уже потом — опыт и средства ее достижения.

Какова цель наследуемых капиталов?

Чтобы подступиться к ответу на этот вопрос, важно понять, что современные крупные российские состояния, все или почти все (делаю оговорку про «почти все», ибо знаю очень серьезных людей, которые с моим последующим тезисом не согласятся, и я их, скорее всего, в этом несогласии поддержу), создавались безо всякой цели. Хотя их обладатели никогда в этом не признаются. Это был бы «плохой пиар».

Но каждый из них в глубине души знает, что никакой цели в тот период, когда он создавал состояние, у него не было. Современные богатства — скорее продукты бегства от бедности. Они созданы реактивным, а не проективным путем. Конечно, бежали не только от бедности в чисто бытовом, питательно-хватательном смысле. Бежали и от бедности опыта. И чем богаче человек становился, тем богаче и разнообразней был его опыт. Причем не столько опыт потребительский, сколько деятельностный.

Но — любопытная история: когда начинаешь обсуждать всерьез наследование как способ жизни с обладателями крупных и средних российских состояний, то часто сталкиваешься с тем, что затаенно, в глубине души тебе не верят. Ибо не верят себе.

Знают, что на самом деле цели у этих богатств нет. И не было. И с трудом можно ответить на вопрос, будет ли она. Ведь если до сих пор дожил без цели, то откуда она возьмется в последние годы? Или в предпоследние — неведомо.

Конечно, на полях нужно обсудить важный момент, который нас связывает с культурной (контр)револю цией и с человеком, как с инженерным сооружением. А именно: следует понимать, что у людей вообще цели бывают редко. Чаще цели бывают у тех программ, которые используют людей. В том же смысле, в каком пирожное хочет, чтобы его съели, а озеро — чтобы в нем искупались, программа хочет, чтобы ее исполнили. Она ведет человека сквозь жизнь. Она с его помощью решает свои задачи. Устремляясь к тем или иным целям, которые в нее заложил программист, создавший программу, может быть — десять, а может быть — тысячу лет назад. А может — и гораздо раньше.

Но вот человек, накапливая опыт, убегая от бедности, обнаруживает себя богатым.

И бежать уже некуда.

И он видит, что многое из того, что его окружает, ему не нужно.

У меня был удивительный опыт в Токио. Недавно. Я попал на рынок электроники. Там продается вся электроника Азиатско-Тихоокеанского региона. И там во мне проснулся маленький мальчик — я вдруг понял, что хочу — вот это, вон то, и это тоже, и... Но я — человек тренированный. Я быстро схватил его за руку. И начал его — то есть себя — спрашивать. Во-первых, зачем тебе это нужно (ведь ты и телевизор-то не смотришь)? Во-вторых, как ты будешь все это тащить с собой? В-третьих, ты что — правда будешь все это еще и использовать? И мальчик заснул. А я понял: нет, это вещи будут пользовать меня. Один раз — отберут у меня деньги. Потом будут отбирать время. В тот момент я увидел, что ребенку нужно очень много времени и размышлений, чтобы повзрослеть и перестать тянуть руку ко всему, что просит, чтобы его взяли. К любому пирожному.

Но, допустим, человек, достигнув богатства, задумывается о целях.

И, может быть, даже готов их ставить.

А ошибки уже сделаны.

Пока он бежал от бедности, он вел себя таким способом, который воспитал его, сформировал, отформатировал и теперь уже не очень-то позволяет менять себя. Чтобы быть понятнее, отошлю вас к целому классу кинофильмов, где герой, пытаясь порвать со злом, всякий раз срывается. Биография кусает его за мягкое место. И Голливуд искупает это гибелью. Он порывает, но — погибает. Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

И как ответить на этот вызов, если не прекратить говорить, что наследование как способ жизни невозможно, как невозможен переход (или перевод) бесцельных, хаотично осознающих себя богатых российских слоев в совершенно другое состояние?

В состояние, которое я дерзаю называть новой аристократией!

Осуществимо ли это, если люди были бесцельны большую часть своей жизни, а голливудский способ разрешения этого сюжета показывает, чем все закончится? Здесь бы самое время дать слабину, разрыдаться и отказаться от попытки. Но если вспомнить историю (причем не идеологизированную, а ту, погрузившись в которую нужно разбираться, как все было на самом деле), то можно обнаружить, что в подавляющем большинстве случаев, связанных с родами, сегодня признанными как аристократические, многосотлетние, сложившие из себя империи — все начиналось точно так же.

Это очень любопытное озарение — когда вы понимаете: у них начиналось так же.

И хотя наша ситуация по-своему оригинальна, она — не нова и не уникальна.

Да, рушились какие-то системы, предшествовавшие этим родам.

Они вгрызались в бушующий на этом месте хаос.

Переупорядочивали его.

Создавали новые владения и. Задумывались: а зачем мы это делали?

ПОКОЛЕНИЕ НАСЛЕДНИКОВ

Но вспомним о втором ограничителе, с которым мы сталкиваемся, начиная представлять себя в качестве тех, кто намерен в несколько-десятилетней перспективе построить здесь тот субъект. И так перестать быть суммой влияний.

Опыт, цели, капиталы передаются наследникам.

Каков же образ этих наследников — нового поколения богатых слоев?

Образ, который мы наблюдаем?

В этом году я разговаривал с очень разными людьми о перспективах нового поколения богатых российских слоев. И они — от генералов спецслужб до отцов таких детей (во всяком случае, потенциальных) — говорили одно и то же: это полностью прогнившее поколение. Оно несет на себе не только комплексы родителей, но еще и новый сорт комплексов. Это люди, прожигающие ночи в клубах, а дни — во сне. Поколение клубийц. И к нему бессмысленно апеллировать. Оно разрушено. Эти дети не готовы. Их никто не научил учиться. Они не ощущают никакого проблемного поля.

Этот тезис — беспомощен.

Молодые люди пусто развлекаются лишь потому, что их не во что вовлечь.

Высоцкий о таких пел, что «не досталось им даже по пуле».

Они наследники великой и героической, хотя и бурной, жесткой эпохи.

Она формировала то, на чем эти дети теперь сидят как на законченном, завершенном.

И что им с этим делать?

Предложений нет.

И они развлекаются.

Что в этом странного?

Чтобы новое поколение состоятельных слоев захотело что-то совершать, нужны как минимум три помогающих воздействия.

ДЕЙСТВИЯ

Первое: им нужно показать, что они могут сделать.

Потому что того, что мы обсуждаем, они не знают.

И не потому, что олухи или неучи. Просто система обучения, в которой они находились, создана не чтобы порождать новые аристократические рода.

Даже если они учатся в самой дорогой школе — она полна учителей, созданных советской системой подготовки. А если в Англии — то и там школа давно уже не создает аристократию — там аристократия уже создана.

И вот, чтобы задать этим молодым людям возможность содержательного действия, нужно новое образование — новый образ способа. Новый образ способа жизни.

Второе: им нужно дать очень широкий набор техник действия, который я назову техниками боевых искусств (в том широком смысле, в котором боевое искусство — это прежде всего владение собой).

Им нужно научиться быть.

Третье: им следует передать огромный опыт предшествующего поколения.

Причем так, чтобы он выглядел позитивно.

Не как десятилетие бандитских стрельб. Не как разворовывание всего и вся. Да, в этом аспекте есть своя правда. Но нужно научиться найти другой аспект. То есть начать искать: а какие цели (пусть их и не было) могли бы быть?

Можно вовлечь этих людей в уникальное историческое предприятие.

Аналоги которого если и были, то сотни лет назад.

Это, конечно, не для многих, но обратите внимание — не только для наследников сверхкрупных олигархических состояний.

Наследование — это один раз — способ жизни, а другой раз — то, чему нужно учиться. То есть задача, а не случайность.

И здесь шансы у разно богатых людей — сходны.

Представьте себе, насколько мощнее субъект, если он может действовать согласованно, хотя бы в двух поколениях. Если опыт можно передать следующему поколению и сделать его опытным. Как я сейчас. Но — в его двадцать — двадцать пять лет.

Мой тезис таков: если новое поколение — поколение наследников — начнет складываться, оно припишет цели своим родителям. И тогда возникнет новая идейная конструкция — наследование как способ жизни — и задаст очень любопытного многоголового субъекта. Живущего и действующего в особой ситуации.

Когда род — это уже не только я.

И о его целях могу говорить не только я. Но и следующие поколения этого рода.

И они будут говорить не меньшую, а, может быть, большую правду.

Отчасти — «приватизируя» отцов. Как бы делая их своим ресурсом. И от их имени утверждая то, что, может быть, их отцы не могли даже додумать. Потому что у них нет свободного времени. По определению. Они очень заняты. Они busy. Они businessmen.

После лекции «Род. Страна. История» мне возражали: помилуй, неужели ты думаешь, что вот эти вот?.. И дальше называли их по-разному, имея в виду новое богатое сословие — кстати, говорили и его представи¬тели. Неужели они разберутся во всем этом? Они же все время в тусовке, суете, спешат, летят. У них же нет времени.

Конфуций говорил: «Бойся человека, у которого нет времени».

Но если мы начинаем говорить не о людях, а о родах, о семьях, то у семей свободное время есть всегда. Не зря я вначале вспоминал, что свободное время — это по-гречески — skola. Свободное время есть у семьи, когда появляется новый отпрыск с его дошкольными и школьными годами. И еще: когда семья разбирается в новом, она необязательно должна это делать в лице своего главы. Я говорю о семье — в современном менеджеральном языке — как о команде. О семье, где не один человек делает все, а остальные ему помогают. О семье, где разные люди имеют разные задачи, разные фронты и разбираются в окружающем пространстве по-семейному.

Кстати, знаете, порой — чем старше человек, тем меньше он разбирается в окружающем его мире.

Иначе говоря, если мы принимаем модель наследования как способ жизни и говорим о родовом деле, как о деле, в котором участвует несколько поколений, в том числе еще не родившихся, то получаем и свободное время, чтобы разбираться. И — сам предмет разбирательства.

После того, как наследуется цель, наследуется родовое дело.

Наследуется то, что семья может назвать своим делом в веках. То, что важно не для журналистов, и даже необязательно для учебника истории, а для истории itself.

Семейное дело.

РОДОВОЕ ДЕЛО И ЧЕСТНОЕ СЛОВО

Но чтобы увидеть дело семьи как родовое и историческое, нам опять необходим кто-то другой — кто-то извне, кто вменит это первому поколению — поколению отцов-наследодателей — чтобы оно осмысленно делало родовое дело. Недаром же они — первое поколение.

Их отцы и деды не учили их тому, что они — родовые люди. И что они делают родовое дело. Тем более что и дела-то возникли вдруг — двадцать лет назад большинства из них не было. Точнее — не было способа распознать такие дела. Не было языка, помогающего увидеть в деле родовую миссию.

Я утверждаю, что эта задача не может быть решена родителями.

Не может быть решена основателями рода — его первым поколением.

Она может решаться только вторым поколением богатого сословия.

Итак, мы говорим о том, что наследуется цель.

Говорим, что наследуется родовое дело.

Говорим, что само по себе наследование как способ жизни — уже ценно.

Что нам позволяет это утверждать?

Почему мы можем возникновение наследующих родов воспринять как ценность? И не только для этих родов, но и для внешних сред. В рамках того регламента и формата, которым я располагаю, я говорю несколько телеграфно, но — назову несколько ключевых слов.

Эти рода.

Рода, владеющие собой.

Владеющие делом.

Имеющие цель.

И — в этом смысле — целостные субъекты, ценные своим постоянством.

Постоянством, которое может быть точкой опоры в бушующем и меняющемся мире. Постоянством, про которое говорят: он держит слово. Ведь держать слово — это не просто интенция, хочу — держу, хочу — нет. Это не вопрос свободного выбора.

Держать слово — это сложное боевое искусство.

Оно требует обладания непростыми техниками владения собой и работы над собой.

Кроме того, владение словом требует постоянной практики владения делом.

Владение словом — это в конечном счете владение собой.

И если в обществе есть люди, культивирующие способность держать слово, то в нем становится возможна честность.

Итак. Они держат слово. Они постоянны. Они — это точки опоры.

Окружающие могут опираться на них в своих замыслах и проектах. В рискованных устремлениях.

Только очень укорененный в истории субъект может позволить себе идти на риски. Позволить себе делать новое. Поддерживать инициативы, а не сводить деятельность к исполнению приказов, с чем мы сталкиваемся повседневно.

Есть еще одна большая проблема для человека, который хотел бы держать слово. С удерживаемым словом — со словом чести — прямо связана проблема знания. Скажу телеграфно.

Знания — это, в пределе, наиболее точно удерживаемое слово.

Слово, которое легче всего удержать.

Знания — это, с одной стороны, продукт ошибок и возникающего на их основании опыта, а с другой — продукт слова, которое держали поколениями и которое работало.

Наследник, наследуя родовое дело, один раз — наследует инфраструктуру родового дела — владение, собственность, а другой раз — наследует и удерживает знание о нем.

Наследование знаний или знания о наследовании — очень важный, если не ключевой, вопрос. Именно система, парадигма знаний структурирует язык, в котором мы говорим. В этом языке мы членим, определяем, структурируем все наследуемое нами. Поэтому следующим героем моей лекции — пусть скоротечным, но очень важным — будут школы и мастера школ.

ШКОЛЫ И МАСТЕРА

Это те, кто должен быть вовлечен в процесс.

Те, кто в дискурсе наследования становится не столько приглашенным специалистом, сколько соучастником дела. В том смысле, в каком они наследуют intangible assets в их самой важной, опорной форме — в виде систем знаний. Они наследуют школы, содержащие эти знания. Чтобы запустить процесс формирования культуры и практики наследования, придать ему форму, энергию и институциональную емкость, нужно вовлекать в него не только владельцев капиталов финансового, хозяйственного свойства, но и владельцев капиталов, связанных не столько с занятостью, столько со свободным временем. Вовлекать школы. Школы знаний. Школы искусств. Школы боевых искусств. Профессиональные школы. И многие другие.

Ставлю здесь многоточие, чтобы перейти к восклицательному знаку, говоря о соединении школ, существующих в русском мире. Школ, вмещающих представления о мастерстве и превосходстве. О формах деятельности и о капиталах и капитализации в их высокой форме. Школ, способных одновременно увидеть в себе и в других и построить модель, образ, способ, общую теорию семейного дела. А также — преподать, что есть ответственное превосходство и ответственное господство.

Школ, способных встраивать этот метод в современный контекст.

Описывать его в языке капитализации.

Настаивать, что один раз этот опыт необходим тем, кто наследует школы и знания.

А другой раз — тем, кто наследует владения и капиталы.

Это переплетение двух видов капитала — неосязаемого и осязаемого.

Капитала не в смысле PR и прочей дребедени, а в смысле школ и систем знаний.

Именно он и может породить яркое, увлекательное и сюжетное общественное явление, которое недурно было бы спродюсировать в ближайшие три — пять — восемь лет, чтобы на следующем шаге сказать, что помимо упорной, успешной и в чем-то увлекательной возни вокруг активов мы — Бог дал — сделали что-то соразмерное идеальному.

Идеальному, о котором я говорю много лет.

РАБОТА НАД ЛЮБИМЫМИ ОШИБКАМИ

Двигаюсь к заключению.

Я завершаю цикл и размышляю над своими ошибками.

И уже работаю над ними в преддверии свободы.

Я вижу высокую разнородность аудитории, к которой обращаюсь.

Среди здесь присутствующих есть люди, с которыми нужно обсуждать это все на более высоком или, наоборот, — глубоком уровне. Но есть и люди, еще лишенные некоторых сторон опыта, которым обладаю я или некоторые другие сидящие в зале. Им трудно схватывать на ходу некоторые вещи, которые я говорю как само собой разумеющиеся. Но такова хаотичность сегодняшнего русского мира.

Я затаенно желаю, чтобы из этого зала родились, может быть, не сегодня, не завтра, не через год, но — через два — три года, более сплоченные и самоорганизованные аудитории, способные вовлекаться в обсуждение этих тем более предметно и содержательно под тем или иным заостренным аспектом.

Настало время, когда приглашение должно сменить свой вектор.

Я приглашал вас семь лет, восемь раз и понимаю, что веду наш разговор исходя из того же мотива, который позволил мне после первой лекции — лекции «О Предназначении» — на вопрос: почему так? — ответить: я там был — я видел. И я действительно там был.

И это видел.

Нашему поколению была дарована возможность увидеть огромную, сложнейшую социосистему на сломе. Те из нас, кто был достаточно зорок и способен к широкому взгляду, могли увидеть всю эту систему, понимать, как она существует, как она устроена.

Это знание уникально.

Но нам дарована и другая возможность.

Наше сознание было расколото вместе с этой социосистемой. Осталось только самое твердое и важное. Остальное — в том числе многолетняя, а то и многосотлетняя накипь — пооблетало. Мы оказались в той же ситуации, что Германия или Япония после Второй мировой войны. Когда их производственные активы были частью сметены с лица земли, частью вывезены в качестве репараций. И почти ничего старого у них не осталось.

Поэтому они строили промышленность на основе самых современных технологий.

Так выглядит и наше ультраструктурное пространство.

Наша знакоткань.

Мы много понимаем про то, как на самом деле устроена жизнь. Но нас обделили одним — никто не задал и не может задать нам цель.

Мы слишком хорошо знаем друг друга. Слишком хорошо знаем, что нам предшествовало. Наверное, единственное, где мы можем взять цель — это будущее. Но при этом я не верю в идеи, действующие без людей. И когда я говорю о новом поколении, то говорю о тех, кто может принести эти цели всерьез.

На первой лекции я говорил: я там был.

Но опыта моего хватило на восемь разговоров, теперь нужно новое путешествие.

Нужны новые ошибки, чтобы над ними работать.

НОВЫЙ МАРШРУТ

Заканчивая, скажу о направлении этого путешествия и его устройстве.

Оно уже началось.

Концепты, которые я обсуждал сегодня (и гораздо больше, чем обсуждал), я практикую уже два года. И выясняю, что это действительно возможно. Уже есть выпускники такого образования. Есть уже не в теории, а в опыте «Школа Школ», куда помаленьку начинают вовлекаться капиталы.

Думаю, что нужно несколько лет с этим поразбираться, подействовать, поделать. И ухожу на заслуженный свободный труд, как антитезу заслуженному отдыху. Спасибо, что вы выносили меня эти семь лет и восемь лекций.

Надеюсь, я принес пользу. И вы воспользуетесь тем, что я рассказал.

А я — тем, что стало продуктом наших ежегодных разговоров.
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

Re: Кое-что о консультантах...

Сообщение Александр » 23 фев 2013, 21:45

Вероятно это сообщение надо было поставить вначале темы......Но, что выросло....то выросло...
Восемь открытий Ефима Островского

Дмитрий Петров


1

Предисловие к роману, сборнику трудов, воспоминаниям – дело вполне обычное. Но нужно ли как-то особо представлять публике мечту? Открытие? Наставление? Об этом я думал, слушая предрождественские лекции Ефима Островского и просматривая сделанные на их основе фильмы. О том же размышлял, готовя те же лекции к публикации в «Со-Общении» (в течение нескольких лет существования его бумажной версии, они, как правило, выходили в первых номерах журнала и сегодня доступны в архиве). Те же мысли пришли ко мне и прошлым летом, когда я помогал редактировать лекции Ефима для книги «Семь идеологий».

И всякий раз мои размышления заканчивались предисловиями… Видимо, потому, что я чувствовал: прежде чем приступить к непростой работе над этими текстами, читатель должен пройти очень краткий подготовительный курс.

2

Когда-то перед одним из выступлений Ефима Островского я спросил: а готова ли аудитория к встрече с удивительным? На тот момент уверенного ответа не было. Больше того, его не было никогда. Но это не мешало Ефиму в течение семи лет делиться с частью российской (и не только) интеллектуальной элиты своими озарениями, находками и открытиями. Знакомить ее со своим видением Целей, Предназначения, Человека как Инженерного Сооружения, Племён, Города, Великой Культурной (Контр)Революции и других тем, непременно позволяя (и даже помогая) увидеть казалось бы знакомые явления и действия в совершенно новом свете.

Указать на вызовы там, где аудитория, по большей части, предполагала тишь да гладь.

Подсказать, что «брэнд» – далеко не только версия «тавра» и «клейма», но и мощное орудие текущих и грядущих холодных войн.

Рассказать о корпорации, как о теле. И в то же время, как о процессе. О редукции, как о попытке возвести земную, «пониженную» версию Царства Божия – своего рода его порог – в горах и лесах Парагвая в XVII-XVIII веке. И тут же – о том, что можно увидеть в этой попытке в веке XXI.

Показать, что поэзия есть инструмент предпринимателя. Стоит только овладеть поэттехнологиями. И не они ли – одна из эффективнейших инноваций рубежа столетий?

Предсказать, что уже очень скоро (а отчасти уже и сейчас), будут меняться не только смысл, вкус и содержание слов и знаков, но слова и знаки сами по себе. И что это может значить – удивительное дело! – для экономики, политики и повседневной жизни современной России – молодой страны, которая в своей ипостаси корпорации (и как тела, и как процесса) требует непременного и постоянного повышения капитализации, которая есть ни что иное, как утверждение подлинной власти и становления реальной элиты, труд которой есть общее дело, возводящее новый народ к вершинам communion, литургии, причастности высокой Цели…

3

Статус и, главное, действие практикующего философа, интеллектуала-победителя, сильного мыслителя, предпринимателя в самом ясном и высоком смысле слова – это, думается, не такое уж легковесное обременение. Как, впрочем, и знакомство с несколькими этапами и итогами его трудов, представленными в небольшом сборнике, который предлагает Вам журнал «Со-Общение».
"Боишься - не делай, делаешь - не бойся, сделал - не жалей"
Аватара пользователя
Александр
 
Сообщения: 1138
Зарегистрирован: 22 дек 2011, 14:47

След.

Вернуться в НЛП, коучинг и тренинги личностного роста

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 12





Top.Mail.Ru